Адвокат революции

— Ты же слышал, наверное, фразу министра Фуше: «Дайте мне три строчки из любого письма, и я приведу всякого автора к эшафоту»? Так вот, во время подготовки к процессу Щастного я сумел разыскать материалы о том, что творилось в феврале семнадцатого на Балтике. Какое-то массовое безумие, какое-то бешенство крови… «Революционные» матросы в Кронштадте резали на куски командиров, пытали и жгли их на кострах, и никто ничего не мог с ними поделать! Даже по данным Петроградского Совета за несколько месяцев было без суда и следствия убито более тысячи адмиралов и офицеров. Но затем как-то все успокоилось. Нижние чины осознали, что без опытных, образованных командиров нести службу на боевых кораблях невозможно. Хотя до самого последнего времени никто из выживших на флоте офицеров не знал толком ни своих прав, ни обязанностей. И вот теперь обвинители говорят, что так называемое Положение о Балтийском флоте внесло ясность в эти отношения… — Жданов разгреб стопку бумаг на рабочем столе, достал нужную и придвинул ее собеседнику: — Но ты сам посмотри, прочитай, как один параграф здесь противоречит другому! При такой противоречивости у обвиняемого не оставалось другого выхода, как применять обычную морскую практику — даже больше того, он по всякому поводу обращается за советами к всевозможным органам новой власти!

Павел Щеголев без особого интереса пробежался глазами по строчкам очередного декрета:

— Так в чем, собственно, твоего моряка обвиняют-то?

— Алексея Михайловича обвиняют в том, что он якобы смешивал оперативные и политические функции. Но ведь за соблюдением этого разграничения должен следить комиссар Балтийского флота! Почему же не он сидит на скамье подсудимых? С другой стороны, Щастному предъявили обвинение, что он не принял мер к установлению демаркационной линии с германскими войсками. Но ведь переговоры об установлении такой линии как раз и лежат в области политической, а он обязан был только выполнять технические задачи, определенные этими переговорами. Так что все стрелы, пущенные Троцким в связи с этим вопросом в адрес подсудимого, должны быть направлены в их собственного комиссара! — Хозяин едва не задел локтем рюмку и отставил ее чуть подальше от края стола: — А еще моего подзащитного обвиняют в том, что он не принял надлежащих мер к аресту контрреволюционных офицеров. Но ведь это, прости меня, полный бред! В действительности существовал приказ об их увольнении, а не об их аресте. И я, представь себе, этот приказ откопал в канцелярии флотского штаба! Увольнение же офицеров, согласно правилам, могло последовать только по распоряжению Морской коллегии, но не по личному приказанию командира.

Не совсем правильно истолковав жест Владимира Анатольевича, гость наполнил самогоном сначала его рюмку, потом свою:

— Да ладно, не переживай ты так.

— Легко сказать! У этого Троцкого хватает наглости для обвинения моего подзащитного в непринятии мер к взрыву флота в случае необходимости. Но если вчитаться в его же собственную телеграмму, которая была представлена суду, — вот ее копия, кстати! — станет ясно, что мысль о необходимости ради сохранения флота увести корабли в Ладожское озеро была подана именно Щастным. Согласись, Павел, что укорять человека, первым заговорившего о спасении флота, в том, что он не принял должных мер к его защите от немцев, является, по меньшей мере, странным…

— Будем здоровы!

— Непременно! — Владимир Жданов выпил, поморщился и продолжил: — Мой подзащитный не занимался политикой. Он просто хорошо и честно делал свое дело. Вот, к примеру, если внимательно просмотреть дневниковые записи Алексея Михайловича, станет ясно, что особенно важным для него являлся вопрос о проходе кораблей под петербургскими мостами. Это касалось его репутации как моряка. И для Щастного было бы слишком оскорбительно, если брошенное ему обвинение в непринятии мер к уничтожению флота основывалось на фактах. Но смотри сам — телеграмма Троцкого по этому вопросу не давала Щастному необходимых указаний, начало ее противоречит концу! — Владимир Анатольевич вновь схватил со стола документы: — Да, Алексей Михайлович тогда активно воспротивился тому, чтобы матросам были обещаны и выданы награды за уничтожение кораблей. А фразу: «Наш моряк продаваться не будет», которую теперь использует обвинение, сказал вовсе не Щастный, а комиссар Балтийского флота. Это и сам комиссар подтвердил в показаниях на суде. Подтвердил точно так же, как и то, что у него нет и не было никаких оснований считать, будто мой подзащитный вел контрреволюционную агитацию или вообще выступал против Совета народных комиссаров!

— Так чего ж ты тогда опасаешься? — пожал плечами Щеголев. — Если стороной обвинения не представлено никаких доказательств вины подсудимого…

— Ох, не знаю я, Павел. Не знаю. Посмотрим.