Аэропорт

Пули свистели над Европейской площадью. Судя по звукам, стреляли из дробовиков, пистолетов и автоматов. Выстрелы доносились с обеих сторон. «Беркут» отступал, волоча нескольких раненых. Некоторые из стражей порядка, оборачиваясь, на ходу отстреливались из коротких ружей резиновыми пулями и из боевых пистолетов ПМ. Прямо перед гостиницей они погрузили своих раненых в автобусы, погрузились сами и рванули на полном газу вниз к Днепру, мимо Украинского дома, оставив на площади с полсотни растерянных молодых солдатиков Внутренних войск, вооруженных разве что дубинками и щитами.

От Майдана, прямо из клубов тянущегося в серое небо черного дыма уже неслась в их сторону свирепая толпа в оранжевых и мотоциклетных шлемах, рассекая воздух палками, железными трубами и жестяными щитами с красными крестами на них. Еще миг — и на Европейской площади можно было снимать «Ледовое побоище — 2». Чем Алексей и занимался следующие десять минут, ловко уклоняясь от ударов дубинок с обеих сторон, лавируя между щитами, перепрыгивая через поверженных рыцарей...

Вполуха он старался прислушиваться к остальным звукам. Стрельбы на Европейской больше не было. Остались осатанелость и остервенение кулачного боя.

Вдруг Алексей различил сухие очереди «Калашниковых» со стороны Институтской и тут же ретировался с поля битвы — до того, как треснет, расколется лед, и гениальная музыка Прокофьева увлечет на дно всех оставшихся псов-рыцарей.

Сейчас он бежал так быстро, как только мог, в сторону Майдана, где начиналась Институтская и где он уже мог различать один за другим, будто пение кукушки в лесу, одиночные выстрелы СВД.

* * *

Белая занавеска отделяла холл гостиницы «Украина» от главной на сегодня его части — морга Небесной Сотни.

За занавеской крепко сбитый мужчина лет пятидесяти с бледным восковым лицом-маской и красными глазами, с застывшим в одной точке взглядом сидел на коленях у тела, покрытого окровавленной простыней, не в силах ее приоткрыть.

На нем была зимняя милицейская куртка темно-синего цвета, без погон, с меховым воротником. Его коротко стриженные волосы еще не тронула седина.

Наконец, он приподнял край простыни, сразу узнал сына и вновь закрыл его лицо. Потом повернул голову в сторону, где лежали еще одиннадцать тел, также прикрытых простынями, испачканными кровью. На некоторых простынях, на уровнях лиц, лежали бумажки, на которых было что-то написано красным фломастером.

Среди всего этого красного на белом было одно ярко-голубое пятно — военная каска, выкрашенная в голубой цвет. Она внутри и снаружи была перепачкана темной, быстро запекающейся кровью, а с левого бока на уровне виска зияла дыра от пулевого отверстия.

Устым Голоднюк, девятнадцати лет от роду, студент с Западной Украины, из городка Збарож в Тернопольской области, должен был встретиться с отцом в одиннадцать часов на Октябрьской улице. Об этом они договорились еще в девять утра.

Устым был защитником Майдана с ноября. Договорились, что отец отвезет его домой, передохнуть. Юноша не дожил в этот день до встречи с отцом.

— Я йому казав: «Ти обережнiше там, не висовуйся, нам додому iхати»[57], — рассказывал отец какому-то журналисту, который быстро записывал все карандашом в блокнот, как на прошлой настоящей войне. В дополнение к образу на груди у журналиста висела «Лейка».

Медсестра Ника сидела в углу, переводя дух. Рядом еще один журналист задавал вопросы врачу. Ника вспомнила, что видела его раньше. Это был тот странный русский журналист, который, нацепив жовто-блакитную ленточку, задал Путину вопрос на украинском языке во время последней пресс-конференции, в декабре. Вопрос был абсолютно идиотский — введет ли Путин войска в Крым. Путин, естественно, назвал это домыслами и чушью, пообещав «мы шашкой махать не будем». Тут она снова перевела глаза на отца погибшего парня, который продолжал свой скорбный рассказ.

— «Тато, не хвилюйтеся! В мене е чарiвна оонiвська каска, нiчого зi мною не станеться». Ось такi останнi слова я вiд нього почув»[58]

 — Володымыр, отец Устыма, поднял каску с пола и долго смотрел на запекающуюся кровь, потом поднес пробитую каску к лицу, словно стараясь почуять тающий запах и уходящее тепло сына, попытался что-то сказать, но речь его оборвалась на словах «блакитна каска»[59]. Он упал в кресло, опустил голову, и его массивные плечи вздрогнули.

Бывший милиционер, всю жизнь верно служивший своему Отечеству, сейчас он старался заглушить подступивший, неведомый ему ранее, приступ. У него почти получилось...

Он рассказал, что, как гражданин, поддерживал сына в его желании быть на Майдане. Как отец — возражал.

— Я не знаю, чи мусить Янукович стояти передi мною на колiнах, але я напевно знаю, що вiн мае сидiти перед мiжнародним трибуналом за те, що вiн зробив з моею краiною i з моiм сином, — жестко произнес напоследок отец[60].