Афанасий Фет

Семейное счастье Борисовых не продлилось и двух лет. Надежда проведёт в больнице целый год, её состояние снова улучшится, но иллюзий по поводу её окончательного выздоровления уже не будет. Глубину страданий несчастного мужа трудно измерить. Однако чувства Фета были, скорее всего, ещё более мрачными. Борисов пришёл к мысли, что болезнь его жены наследственная. «…Пришлось сдать её доктору Лоренцу, старому знакомцу. Он 15 лет лечил её мать, которая все эти годы была в сильнейшей меланхолии, — вот где и разгадка несчастной болезни — а мы никто этого вначале и не подозревали»^{382}, — писал он Тургеневу 22 июня 1864 года. Борисов действительно мог не знать причину смерти тёщи — Шеншины её не афишировали, а он сам при кончине не присутствовал. Однако он ошибался, думая, что никто не догадывался об этом. Фет давно знал о дурной наследственности, переданной детям и внукам его матерью, и понимал, что его собственное душевное здоровье под постоянной угрозой.

«ФЕРМЕР»

К середине 1859 года начала терпеть крушение надежда Фета на возможность прокормиться литературным трудом. Прежде всего не прошёл даром его полемический задор. Статья «О стихотворениях Ф. Тютчева» сторонниками Чернышевского была воспринята правильно — не просто как апология чистого искусства, но и как выпад против них лично, чего Фет и не скрывал. Ответ не заставил себя ждать. Он был дан в отзыве на опубликованный в мартовской книжке «Библиотеке для чтения» за 1859 год перевод «Юлия Цезаря», над которым Фет трудился с большим усердием и который выправлял Тургенев. Отзыв был подписан псевдонимом «М. Лавренский», и до середины XX века его авторство приписывали Добролюбову, но на самом деле автором был талантливый переводчик Дмитрий Лаврентьевич Михаловский.

Статья была санкционирована и отчасти инспирирована новой редакцией «Современника». Эпиграфом послужила пресловутая фетовская фраза из статьи о Тютчеве о способности поэта броситься вниз головой с седьмого этажа, во вступительной части «М. Лавренский» долго потешался над ней под предлогом обсуждения применимости такого подхода к переводам Шекспира и сделал её метафорой всей переводческой работы Фета. Достаточно скрупулёзный разбор, который нельзя не признать профессиональным, делался резким и уничтожающим тоном: переводчик обвинялся и в буквализме, и в неточности, а иногда даже в слабом знании английского, и в использовании тёмных и двусмысленных выражений. Некоторые примеры, приводимые Михаловским, действительно комичны: «… если каждый / Сын Рима каждой чистой каплей крови / В опасности быть выродком отдельным, /Нарушит хоть малейшую частицу / Того, что он однажды обещал — Надо быть выродком отдельным, чтобы понять малейшую частицу того, что г. Фет сочинил здесь вместо шекспирова подлинника»^{383}. Особенно больно задело Фета использование в тексте рецензии шуточной пародии Тургенева на неуклюжий буквализм его перевода, известной только узкому кругу общих знакомых: «Вообще эта тирада, по фактуре стиха и ясности фразы, напомнила нам прекрасное двустишие одного из известных наших поэтов, имеющее один только недостаток тот, что его до сих пор никто понять не мог: Брыкни, коль мог, благого пожелав, / Стать им; коль нет — и в меньшем без препон»

^{384}.

Фет почувствовал себя оскорблённым, разорвал все отношения с Некрасовым и «Современником». Помимо прочего, аргументированная критика Михаловского подрывала его репутацию как переводчика с английского. Возможно, из-за этого он не стал печатать уже подготовленный перевод ещё одной шекспировской пьесы «Тимон Афинский» (впоследствии он был утрачен). Удар был тем болезненнее, что именно переводы были важнейшим источником литературного дохода Фета; он не простил Тургеневу пародию, больно ударившую по его карману.

Теперь «Современник» состоял из врагов, которым Фет бросил вызов, поэтому от них и не стоило ждать доброжелательных откликов. Однако и те литераторы, которых Фет считал союзниками, его в этом конфликте поддержали крайне вяло. В той же истории с Михаловским и Тургенев, и Боткин, и Толстой в письмах выражали возмущение поступком критика; джентльмен Дружинин писал Фету: «Читал статью… и, находя в ней некоторые заметки стоящими внимания, в целом нахожу её придирчивою и невыносимо поганою по тону. Возражать подобным лицам можно лишь ударами сапога в рыло или бильярдного кия по спине»^{385}. Однако публично встать на защиту его перевода никто не собрался. Более того, как видно даже из крайне резких фраз Дружинина, в душе они в чём-то соглашались с Михаловским, который, говоря о лирике Фета, вспоминал присущие ей темноты, нарушения грамматики, неточные выражения и тем самым повторял обычные претензии «экспертов» «весёлого общества». Тот же Дружинин писал Толстому 29 марта 1859 года: «Бедный наш мудрец Фет сделал fiasco своим „Ю. Цезарем“, над переводом смеются и вытверживают из него тирады, на смех. Павел Васильевич (Анненков, ещё один потенциальный единомышленник Фета. — М. М.) один из неумолимейших его гонителей»^{386}.