Афанасий Фет

Однако и глубже, и поэтичнее стихи, в которых Фет-мыслитель уступает место созерцателю (в стихотворении «Ласточки» он называет себя «Природы праздный соглядатай…»), логика — непосредственному выражению, абстрактные понятия — живым картинам, изображающим волю к жизни в её неотразимом действии, красоту мира в её эфемерной притягательности. («Бабочка» даже таким придирчивым критиком, как Владимир Набоков, в романе «Дар» была включена в перечень избранных русских стихотворений). И особенно хороши совсем «безыдейные» стихи, наполненные чувством, образами и музыкой: «Я видел твой млечный, младенческий волос…», «Только в мире и есть, что тенистый…», «Сад весь в цвету…», «Не вижу ни красы души твоей нетленной…», «Молятся звёзды, мерцают и рдеют…», «Страницы милые опять персты раскрыли…». Как обычно, в сборник включены послания, очерчивающие избранный круг «собратьев»: Льву Толстому, Полонскому и Аполлону Майкову. К ним присоединяется послание царственной особе — написанное на коронацию Александра III стихотворение «15 мая 1883 года» («Как солнце вешнее сияя…»), исполненное верноподданнических чувств. Теперь такие стихи будут регулярно выходить из-под пера Фета.

КАМЕРГЕР

В середине января 1888 года вышел третий выпуск «Вечерних огней». Подготовлен он был опять при активном участии Владимира Соловьёва, проведшего предшествующее лето в Воробьёвке, помогая Фету в редактировании перевода «Энеиды». Присоединившийся к ним в июле Страхов вступил с молодым коллегой в философский спор, в котором Фет оставался преимущественно наблюдателем. Спорили и о стихах Фета, и Страхов и в этом случае оказался более строгим судьёй, чем Соловьёв. В результате совместной работы сборник был составлен из стихотворений, написанных преимущественно после выхода предыдущего. Несколько стихотворений было уже напечатано в журналах, но большинство впервые увидело свет именно здесь. Шесть произведений — те, которые были «отбракованы» Тургеневым и остальным «ареопагом» и не попали в злосчастное собрание 1856 года, — были перепечатаны из сборника 1850 года с исправлениями и иногда сильными сокращениями (как в случае с «Соловьём и розой»). Таким образом, и здесь подзаголовок «Выпуск третий неизданных стихотворений А. Фета» был неточен, хотя и больше соответствовал действительности, чем в случае первого выпуска.

Отправившись, как обычно, осенью в Москву, Фет приступил к хлопотам по изданию книжки — и столкнулся с неожиданными препятствиями. Один из «отцов» выпуска Владимир Соловьёв не без доли злорадства писал Страхову 6 декабря 1887-го: «Все мы под цензурой ходим! Вот и Афанасий Афанасьевич попался. Третий выпуск „Вечерних огней“ задержали. Через три недели Афанасий Афанасьевич поехал в цензурный комитет; там ему показывают фразу в предисловии: „последние годы я перестал печатать свои стихи и в ‘Русском вестнике’ по несогласию с редакцией в эстетических взглядах“. Потребовали зачеркнуть эту фразу как бросающую тень на память Каткова»^{581}

. (Это было особенно комично на фоне постоянных утверждений Фета о практическом отсутствии в России цензуры, когда-то вызвавших резкие замечания Тургенева и едва не приведших к серьёзной ссоре с ним). Требуемая правка была внесена, и тонкий сборник увидел свет.

Книга состояла из сорока пяти стихотворений, которые не были разделены на циклы и разделы, а просто пронумерованы и к тому же датированы, причём датировки определяют близкий к хронологическому порядок расположения текстов (ранние стихотворения выделены в отдельную группу). По сравнению с предыдущими выпусками «Вечерних огней» этот получился необычно оптимистичным — возможно, отражая новое настроение Фета, ощущавшего свою поэтическую победу. Стихам предпослано прозаическое вступление, в котором Фет, выразив благодарность разнообразным «соавторам», участвовавшим в отборе и редактировании его стихотворений, и объясняет смысл и задачи своей поэзии, ставшие причиной прохладного или даже враждебного отношения большой части публики к его творчеству в прошедшие годы: «Быть писателем, хотя бы и лирическим поэтом, по понятию этих людей, значило быть скорбным поэтом… Понятно, до какой степени им казались наши стихи не только пустыми, но и возмутительными своей невозмутимостью и прискорбным отсутствием гражданской скорби. Но, справедливый читатель, вникните же и в наше положение. Мы, если припомните, постоянно искали в поэзии единственного убежища от всяческих житейских скорбей, в том числе и гражданских»^{582}.