Афанасий Фет

Какая задушевная прелесть разлита по стихотворению „Опять те алые цветы“; письмо, по которому я, кажется, узнал Ту, которой в недавнее время имел счастие переслать свои „Вечерние огни“.

Как красиво словно из мрамора вырезанное заключительное четверостишие (С. 19): „безмолвн[а] мраморная арка“, с его свежими и неожиданными рифмами»^{588}.

Здесь есть и снисходительность к начинающему поэту близкого направления, пытающемуся идти той же дорогой, что и сам Фет. К тому же великий князь просил честной и нелицеприятной критики, и Фет не хотел обманывать его доверие и эту критику давал — критиковал и отдельные строки, и целые стихотворения, но старался делать это максимально щадяще и доброжелательно, всё время сохраняя тон заинтересованности в успехах своего ученика: «Без сомнения, при строгом чувстве красоты стиха, Ваше Высочество будете избегать словоударений вроде: тебя, пока (С. 12) и тебе (С. 13). Не лучше ли (С. 21) вместо не совсем звучного „пускай звук поцелуя“ поставить „пусть звуки поцелуя“? Как мило стихотворение с немецкого на 38-й странице»^{589}

. Надо сказать, что и К. Р. столь же аккуратно соблюдал дистанцию по отношению к царю поэтов и не решался в ответ критиковать присланные ему Фетом стихи, хотя иногда такая критика встречается в его дневниках.

Постепенно, когда собеседники нашли правильный тон и шероховатостей стало меньше, круг тем расширился — они начали обмениваться впечатлениями об искусстве, литературных новинках: попавшихся в журналах стихотворениях, новых произведениях общих знакомых. И уж здесь-то Фет был твёрд в выражении своих взглядов. Нет ни одного случая, чтобы он менял свою точку зрения на какое-то произведение из-за того, что великий князь придерживался другой. Так было, например, с толстовской «Крейцеровой сонатой», художественные достоинства которой К. Р. поставил под сомнение, а Фет твёрдо взял её под свою «защиту», тем самым вынудив корреспондента пойти на попятную. Постепенно стали говорить о прошлом: об армейской службе, о любви к Николаю 1 (такие темы великий князь поддерживал выборочно). Наконец, корреспонденты стали обмениваться новостями о собственной жизни: Константин Константинович поэтически описывал заграничные поездки, жизнь в лагерях Измайловского полка, сообщал о своих болезнях, рождении сына. Фет — очень лаконично — писал о своих переездах, небольших дорожных происшествиях, сельскохозяйственных делах (о них — особенно скупо, стараясь не наскучить молодому человеку и не выглядеть погруженным исключительно в низменные заботы). Вопросов политики и общественной жизни оба избегали; Фет позволял себе коснуться их только мимоходом.

Обоюдное желание дополнить переписку личным знакомством осуществилось в середине декабря 1887 года. Фет приехал в Петербург по делам тяжбы с воробьёвскими крестьянами и посетил своего молодого друга в его столичной резиденции — Мраморном дворце. Константин оставил эмоциональное описание этого визита:

«16 декабря 6 ч[асов] вечера. Сейчас был у меня Афанасий Афанасьевич Шеншин-Фет. Когда мне подали его карточку, я был в детской и держал на руках Гаврилушку (пятимесячного сына. — М. М.).

Ещё так недавно пришло письмо от Фета, я не верил глазам и, разумеется, велел просить в свою приёмную. У меня даже сердце билось: я хорошо знаю его по письмам, душа у меня лежит к нему, но мы ещё ни разу не встречались. Я ждал его в первой красной комнате рядом с прихожей и волновался. Наконец, он вошёл, и я увидел перед собой старика с большою седой бородою, немного сгорбленного, с лысиной, во фраке, застёгнутом на несколько пуговиц, и с Анненским крестом на шее, сбившимся на сторону и с торчащими сзади тесёмочками. Я заметил его произношение на московский лад с „не токмо“ вместо „не только“, правильную русскую речь и тоненький голосок. Он говорил медленно, с расстановкой, часто задумываясь. Я представил его жене, и он стал говорить о том, что заставило его приехать сюда. Это было дело о продаже земли и недоразумении с крестьянами. Я этих вопросов не понимаю и не вникал в его рассказ, а только вслушивался в слова и всматривался ему в лицо. <…> Мне казалось, что передо мной старый знакомый»^{590}.

Фету пришлось задержаться в Петербурге надолго, и он смог снова побывать в Мраморном дворце. 21 декабря Константин Константинович записал в дневнике: «Вечером был у меня Афанасий Афанасьевич Шеншин-Фет; мы провели с ним вдвоём часа два в самых приятных разговорах. Он говорил мне, что за последний год мой стих значительно окреп, что я понял, где голова и где ноги в сжатом лирическом стихотворении; рассказывал про свою молодость, читал некоторые свои неизданные стихотворения. Под конец я водил его по своим комнатам, показывал вещи и картины. Мы расстались старыми приятелями»^{591}.