Афанасий Фет

Не все офицеры были чужды культуре и, в частности, литературе. Некоторые читали журналы и знали стихи Фета, уже довольно известного поэта. Так, едва ли не первый встреченный при его приезде в полк офицер осведомился, не его ли стихи он читал в «Отечественных записках», и был несказанно изумлён, услышав утвердительный ответ. Фету приходилось даже сталкиваться с настоящими поклонниками его творчества; таким, например, был «милый, образованный, начитанный поручик уланского полка Экельн». «Свою симпатию к поэту он не только перенёс на человека, но умел чувство дружбы ко мне внушить и своей молоденькой жене, миниатюрной блондинке, напоминавшей больную канарейку»^{189}

, — вспоминал Фет. Несмотря на то, что он не стремился выдвинуть эту сторону своей жизни на первый план, репутация «поэта» у него сложилась и, вызывая у некоторых сослуживцев насмешки, отчасти шла ему на пользу: ему даже давали поручения, скажем, написать кантату для полка. «Живу себе понемножку. Воображаю, как ужасно поражает твой поэтический слух это прозаическое слово „понемножку“. Но что же делать, друг, не век же страдать выдуманными страданиями и сидеть без свечки, топлива… всё это хорошо в воображении, а на деле очень скверно. Меня одни любят, другие терпят, а я — да что до этого. Я не делаю больших притязаний на человека,

следовательно, остальное меня мало занимает»^{190}

, — не желая вдаваться в подробности, резюмировал свою полковую жизнь Фет 31 мая 1846 года в письме проживавшему в Тифлисе Полонскому.

Если армейская среда становилась утомительной, можно было отдохнуть душой в общении со штатскими. Изобилие времени позволяло исправно посещать соседних помещиков и усердно танцевать на устраивавшихся ими балах. В основном они были вполне провинциальны, но и среди них Фет нашёл по-настоящему близких людей, симпатию к которым сохранил на всю жизнь. Такими были отставной поручик Алексей Фёдорович Бржеский и его супруга, замечательная красавица Александра Львовна; в их имении Березовка с прекрасным садом и прудом, где плавала пара лебедей, поэт-кирасир провёл много времени в беседах о поэзии и философии. В своих мемуарах Фет при упоминании о встрече с Бржеским разражается нечастой у него патетикой: «О мой дорогой, мой лучший друг поэт! могу ли я без умиления вспомнить годы нашей встречи и дружбы? В наших взаимных отношениях никакое злоречие не могло бы отыскать ничего, кроме взаимной страсти к поэзии, страсти, которая кажется так смешна людям толпы, и которая с таким восторгом высказывается там, где она встречает горячее сочувствие»^{191}

. Даже если во всём этом есть доля преувеличения, не вызывает сомнений, что общество развитых культурных людей, бескорыстно полюбивших «бедного никому не нужного молодого человека», в это время было для Фета драгоценно. Фет будет поддерживать тёплые отношения с этой семьёй и после окончания службы, переписываться сначала с А. Ф. Бржеским, а после его смерти в 1868 году — с его вдовой, проживавшей преимущественно за границей, и посвятит ей несколько замечательных стихотворений.

В общем, служить было не очень трудно. Фет и служил, не ища в этом ни высокого человеческого и гражданского смысла, ни глубоких отношений с не способными на них товарищами по полку. Превосходя сослуживцев талантом, интеллектом и кругозором, он мало отличался от них общественным темпераментом. Херсонская губерния была одним из центров имеющих крайне дурную репутацию военных поселений, в которых деревни приписывались к воинским частям и дети, с рождения зачислявшиеся в «поселённые роты», лишались любого другого будущего, кроме армейского, их с младых ногтей приучали к маршировке и солдатской дисциплине. В полку Фета тоже служили эти малолетние кантонисты, которых ему в определённый момент даже пришлось обучать разным «наукам». И к этому явлению он относился совершенно спокойно. В его мемуарах отсутствуют упоминания о жестокости, царившей в николаевской армии, ужасных наказаниях, тогда как присутствие при них превратило немало офицеров в настоящих бунтовщиков — членов кружков Петрашевского или даже революционной «Земли и воли». Но Фет относился к ним как к должному. Пожалуй, больше его возмущали царившие в армии казнокрадство и лицемерие. Даже добрейший и благороднейший Остен-Сакен, по свидетельству Фета, позволял обманывать себя ворам с помощью воткнутых и укреплённых крестами мётел, выдаваемых при его инспекциях за новопосаженные аллеи, или «панских волов», которых представляли ему как свидетельство благополучия вверенных ему кантонистов.

Но всё-таки ни казнокрадство, ни «театральные» смотры не вызвали у Фета протеста против самого режима, самой системы, органичным проявлением которой они являлись. Как в университетские годы он не принял «теоретического» отрицания существующего порядка вещей, так и теперь отверг такую тотальную критику на практике. Это был не им созданный порядок вещей, к которому он готов был приспособиться, действовать в рамках задаваемых им правил и требований, добиваясь скромных личных целей.