Аферистка

— Это я гиперболизирую, — пояснила Нина, — для сравнения. Этим я хочу сказать, что лучше любить, чем потреблять чужое полыхание. Что касается моего любимого, то он не потребляет мою любовь. Она ему не нужна. Я мучусь ею сдуру.

— Да, разумеется, — Татьяна положила на стол ладонь, словно придавила констатируемый факт, чтобы он не улетел. — Тебя сжигает желание, а не любовь. Тогда потерпи, это скоро пройдет. Хочешь, подскажу одно подлое средство для излечения от прилипчивой страсти?

— Найти у него недостатки, утрировать, возненавидеть… Да?

— Ага, — Татьяна рассмеялась, съежившись, как это делают малые дети, нашкодив. — Негодный метод, но в критически острых случаях помогает. Только после излечения надо не забывать, что это «лекарство» было выдумано тобой.

За этими разговорами дорога показалась необременительной, границы государств, до сих пор воспринимаемые как нечто противоестественное, и таможни показались менее мерзкими, чем были на самом деле. Нина вышла в Харькове и остаток дороги Татьяна использовала на то, чтобы обдумать пережитое, услышанное и увиденное, настроиться на встречу со Славгородом. Из всего подытоженного резонансом звенело то, что она должна считаться с отношением Григория к себе.

Как же иначе? Если уж что-то принимаешь от человека, то не оставайся в долгу — казалось бы, известная мудрость. А как по-новому она повернулась при рассмотрении таланта и дара любви! Любить и быть любимой в трактовке Нины — это, конечно, крайности. В реальной жизни надо уметь находить точку равновесия между ними, меру таланта и дара в себе и в людях.

Первым позитивным шагом к такому равновесию, как отметила Татьяна, было признание того, что ей непривычно, хоть и приятно находиться в центре внимания Григория, что именно это нравилось ей и это позвало вернуться назад.

Но это был только первый шаг, только первый, возможно даже, не осознаваемый, а ощущаемый, ибо Татьяна больше думала о себе, что было вполне простительным в ее положении.

* * *

Григория, показавшегося теперь более близким, чем раньше, Татьяна увидела еще издали. С каким-то неприкаянно-несчастным видом он стоял на перроне и прял глазами по вагонам, стараясь увидеть ее в окне, на подходе поезда. В суете черной будничной толпы букет розовых пионов, что он держал неумело, но мужественно и трогательно, казался беззащитным и сиротливым. Не поэтому ли он выдался ей неуместным и бессмысленным символом того, что событие — их встреча — носило сентиментальный характер? Ах, все это надо скрывать от толпы! Исключительно как нечто сокровенное, не выставляемое напоказ!

И в тот же миг его искренняя открытость миру воспринялась Татьяной как уязвимость, которую следовало безотлагательно оградить от опасностей. Что-то тренькнуло внутри и чуть слышно запульсировало теплом, разливая его по всему телу. Только держаться, ни в коем случае не обижать его своей жалостью или покровительственным участием, — приказывала она себе, ступая на перрон.

Григорий увидел ее и бросился навстречу:

— Ты вернулась?! — казалось, он до последнего сомневался, что еще когда-нибудь увидит ее.

Татьяна остановилась перед ним и не знала, что сказать. Она держала свою сумку обеими руками, поочередно толкая ее коленями, и смотрела на встречающего. Григорий протянул букет, и ей пришлось поставить сумку на землю, чтобы взять его. Обхватив цветы, девушка погрузилась в них лицом, вдыхая непередаваемое благоухание свежести, чистоты и весны. Подняла голову только тогда, когда ощутила шершавую ладонь Григория на своей щеке.

— Что ты? Чего? — спросила, заметив его пристальный взгляд. — Что-то случилось?

— Я так ждал тебя, так ждал…

Григорий не убирал руки от Татьяны, наоборот второй рукой коснулся ее волос, а потом его руки встретились за ее плечами, Григорий обнял Татьяну и прижал к себе.

— Я не отпущу тебя от себя, — шептал он. — Поехали домой, поехали…

Они медленно пошли к машине, не размыкая рук. Сумку Григорий разместил в багажнике, а Татьяну пригласил сесть рядом с собой, но она отказалась и устроилась сзади, сжавшись в пружину, не разрешая себе выказывать любые мягкие чувства. Давать им волю она считала слабостью, а эта роскошь не входила в ее планы, так как для слабости не было условий. Слабость должна быть чем-то или кем-то защищена. А какая защита есть у них обоих?