Афинские убийства, или Пещера идей

— Я помню, что… мой отец…

— Ну! — подгоняет меня Монтал. — Ну же!.. Что твой отец?

— Уже давно написал стихотворение…

Монтал опять подбадривает меня. Я пытаюсь вспомнить.

Вот первая строфа стихотворения моего отца — так, как я ее запомнил:

Свою ужасную главу вздымает Гидра,Рык раздается яростного льва,И кровожадные, свирепые кобылыЗвенят копыта бронзой по камням.

— Это начало стихотворения моего отца! — восклицаю я вне себя от изумления.

Монтал вдруг мрачнеет. Он кивает головой и шепчет:

— Я знаю конец.

Порой идеи и теории людскиеЯ подвигам Геракла уподоблюВ сраженье вечном с чудищами злыми,Противниками разума святого.Но бедная душа моя подобнаВ бессилье разгадать, в чем смысл предметов,Лишь переводчику в безумца заточенье,Что тщетно ищет ключ в абсурдном тексте.А ты, Платона Истина, Идея, —

Как схожа ты, хрупка и столь прекрасна,Со снежной лилией в руках у девы, —Как стонешь ты, о помощи взываяВ опасности, что ты не существуешь!Геракл, как тщетны все твои старанья:Есть люди, коим по душе исчадья ада,И с радостью идут они на жертву,Творя зубами и когтями веру.Средь крови рев Быка до нас несется,Гремит лай огнедышащего Пса,

А злато яблок в заповедном садеВсе стережет коварная змея.

Я записал все стихотворение. Перечитываю его. Вспоминаю.

— Это стихотворение моего отца!

Монтал опускает взгляд. Что-то он скажет? Он произнес:

— Это стихотворение Филотекста Херсонесского. Ты помнишь Филотекста?

— Писателя, который появляется в седьмой главе за ужином с менторами Академии?

— Ну да. Источником эйдетических образов «Пещеры» послужило Филотексту его собственное стихотворение: подвиги Геракла, девушка с лилией, переводчик…

— Но тогда…

Монтал кивает. Его лицо непроницаемо.

— Да, «Пещера идей» написана Филотекстом Хсрсонесским, — признает он. — Не спрашивай, откуда я знаю, я просто знаю, и все. Но, пожалуйста, переводи дальше. До конца осталось совсем немного.]

— Наша природа не является текстом, в котором переводчик может найти окончательную разгадку, Гераклес, или даже набор невидимых идей. А значит, ни к чему побеждать чудовищ, ибо они таятся внутри тебя. Скоро кион пробудит их. Не чувствуешь еще, как они ворочаются в твоей утробе?

Гераклес собирался опять съязвить, когда вдруг из темноты за треножником с углями из сваленной у стены с факелом кучи донесся стон. Не в силах различить его в темноте, Гераклес все же узнал голос стонавшего.

— Диагор! — окликнул он. — Что вы с ним сделали?

— Ничего, что не сделал с собой он сам, — ответил Крантор. — Он выпил кион… и должен тебя уверить, мы все были поражены тому, как быстро он на него подействовал!

И, повысив голос, он насмешливо добавил:

— О, благородный платоновский философ! О, великий идеалист! Какую ярость он на себя таил, о Зевесе!..

Кербер — бледное, бегающее зигзагами пятно — поддержал восклицания хозяина свирепым лаем. Отзвуки его сплелись в длинные косы. Крантор присел и ласково погладил его.

— Ну, ну… Спокойно, Кербер… Ничего страшного…

Воспользовавшись этой возможностью, Гераклес с силой дернул свисавшую с правого золоченого гвоздя веревку. Гвоздь немного подался. Обрадовавшись, он снова дернул, и гвоздь тихо вышел из стены. Поглощенный собакой Крантор ничего не видел. Теперь все решала быстрота. Но когда он попытался пошевелить высвобожденной рукой, чтобы развязать другую, он увидел, что пальцы не слушаются его: они закоченели, под кожей словно пробегала из конца в конец целая армия расплодившихся крошечных змеек. Тогда он изо всех сил дернул левый гвоздь.

В тот момент, когда он поддался, Крантор обернулся.