Афинские убийства, или Пещера идей

[* «Такое впечатление, что фразы здесь намеренно вульгарны. Проза утратила лиризм предыдущих глав: появилась сатира, пустые комические насмешки, язвительность, отвращение. Этот стиль — будто отбросы оригинала, мусор, выброшенный в эту главу», — утверждает Монтал, и я с ним полностью согласен. Могу прибавить, что, на мой взгляд, образы «грязи» и «мусора» предвещают нам, что скрытый здесь подвиг — очищение Авгиевых конюшен, где герою приходится вычищать от навоза конюшни царя Элиды. Более или менее то же самое пришлось сделать и Монталу: «Я очистил текст от испорченных фраз и отшлифовал некоторые выражения; результат не блестящий, но по крайней мере более чистый».]

Они принесли соболезнования отцу Эвния, Трисиппу. Новость быстро распространилась, и, когда они пришли, там было много народу, в основном родственники и друзья, поскольку Трисипп был очень уважаемым человеком: его помнили как стратега по подвигам на Сицилии, но еще важнее было то, что он был из немногих, кто смог вернуться и рассказать о них. И если бы кто-то засомневался в его рассказах, его история была написана грязными шрамами на кладбище лица, как он говорил, «почерневшего при осаде Сиракуз»; одним из них он гордился более, чем всеми полученными в жизни почестями: это был глубокий косой порез, тянувшийся от левой половины лба до правой щеки, захватывая по дороге влажный зрачок, — результат удара сиракузским мечом; вид его с этой белой трещиной на загорелой коже и глазным яблоком, напоминавшим белок яйца, был не очень приятен для созерцания, но внушал почтение. Ему завидовали многие молодые красавцы.

В доме Трисиппа царил переполох. Однако создавалось впечатление, что так было всегда, что причиной этому не какой-то особый день: когда подошли астином с Диагором (Разгадыватель шел позади, по какой-то причине он не захотел к ним присоединиться), пара рабов пыталась вынести пухлые корзины мусора, наверное, остатки какого-то пышного банкета, одного из многих, устраиваемых военачальником для главных лиц Города. Сквозь двери практически нельзя было пройти из-за многочисленных группок людей, сгрудившихся перед ними: они спрашивали, не понимали, высказывали досужие мнения, разглядывали, сетовали, когда ритуальные вопли женщин прерывали их разговор. На языках у всех была не только смерть: кроме нее, и даже более, чем она, всех занимало зловоние. Смерть Эвния дурно пахла.

Переодетый в куртизанку?.. Но… Пьяный?.. Сумасшедший?.. Старший сын Трисиппа?.. Эвний, сын стратега?.. Эфеб из Академии?.. Нож?.. Но… Было слишком рано строить теории, объяснения, догадки о тайнах: пока общий интерес сосредоточился на фактах. А факты были как мусор под кроватью: никто не знал, каковы они, но все ощущали их смрад.

Усевшись на стуле в трапезной, как патриарх, в окружении родных и друзей, Трисипп принимал выражения соболезнования, не обращая внимания, от кого они исходили: он протягивал одну или обе руки, выпрямлял голову, благодарил и выглядел смущенным, не грустным, не раздраженным, а смущенным (и от этого он становился достойным сожаления), будто присутствие такого количества людей окончательно выбило его из колеи, и готовился возвысить голос и произнести прощальную речь. От волнения бронзовая кожа его лица со свисавшей серой растрепанной бородой потемнела еще больше, подчеркивая грязную белизну шрама и придавая ему странный вид неладно скроенного, как бы собранного по кускам человека. Наконец он, казалось, нашел подходящие слова и, вяло установив тишину, заговорил:

— Благодарю всех вас. Если бы у меня было столько рук, как у Бриарея, я бы воспользовался всеми ими, слышите, чтобы крепко прижать вас к груди. Сейчас я с радостью вижу, как любили моего сына… Позвольте мне чествовать вас краткими словами хвалы…*

[* С этого места текст утрачен. Как пишет Монтал: «Из-за неожиданного огромного овального темно-коричневого пятна смазаны тридцать линий. Какая жалость! Речь Трисиппа утрачена для потомков!..»]

— Я думал, что знаю своего сына, — сказал Трисипп, окончив речь. — Он почитал Священные мистерии, хоть никто в семье им не поклоняется; в школе Платона его считали примерным учеником… Это может подтвердить присутствующий здесь его ментор…

Все лица обратились к покрасневшему Диагору.

— Да, это так, — сказал он.

Трисипп умолк, чтобы потянуть носом и набрать еще чуть-чуть грязной слюны: при разговоре он обычно с расчетливой точностью выплевывал ее с одного уголка рта, казавшегося слабее другого, хотя никто точно не знал, менял ли он уголки после пауз в своих продолжительных речах. Поскольку он всегда говорил как военный, то никогда не ожидал ответа; поэтому он без нужды затягивал речь, хотя тема была уже давно исчерпана. Однако в этот момент даже самый ярый сторонник краткости не счел бы тему исчерпанной. Наоборот, все слушали его слова с почти болезненным интересом.