Африканец

Праздник начался, когда солнце клонилось к закату, часов в шесть, и длился до рассвета следующего дня. Отец и мама лежали на брезентовой складной кровати под москитной сеткой и слушали, как стучат барабаны в непрерывном, слабо ощутимом, точно сердцебиение, ритме. Они были влюблены. Африка – одновременно и дикая, и такая человечная – стала их долгой брачной ночью. Весь день солнце обжигало им тела, так что они наэлектризовались до предела. Той ночью, полагаю, под неумолчный барабанный бой, от которого вибрировала под ними земля, они занимались любовью, нервно сжимая друг друга в объятиях, потные и разгоряченные, в жалкой хижине из веток и грязи, размером не больше курятника. На рассвете они заснули в холодном дыхании утра, волнами пробравшегося под москитную сетку, по-прежнему тесно сплетенные, не слышавшие утомительного боя последних барабанов.

Ярость Огоджи

Когда я пытаюсь понять, что так изменило жизнь отца, отчего в нем произошел надлом, первое, что приходит на ум, – это война. Жизнь его четко делится на периоды: «до» и «после». «До» для родителей – это нагорья Западного Камеруна, пологие склоны Баменды и Бансо, Лесная Хижина, дороги через саванны и горы Мбам, стра́ны народов мбембе, кака, шанти. Все это было если и не воплощением рая – ничего общего с ленивой истомой побережья Виктории, роскошью резиденций и праздностью белых поселенцев, – то таило в себе бесценные сокровища человеческого существования, нечто мощное и щедрое, словно пульсирующая в жилах молодая кровь.

Это было похоже на счастье. Тогда-то мама и забеременела дважды. Африканцы говорят, что люди рождаются не в тот день, когда выходят на свет из живота матери, а в том месте и в тот момент, когда они были зачаты. Мне ничего не известно о моем рождении (как и всем остальным, полагаю). Но если бы мне удалось войти в самого себя и разглядеть, что там внутри, я бы непременно ощутил эту силу, эту кипучую энергию бурлящего бульона молекул, готовых собраться воедино и зародить новую жизнь. И ощутил бы все то, что предшествовало самому моменту зачатия, все то, что запечатлелось к этому времени в памяти Африки. И не какой-то там отфильтрованной или идеальной памяти: образы высокогорных плато, деревень, лиц стариков, неестественно больших глаз детей, изнуренных дизентерией, – память о прикосновении ко всем этим телам, о запахе человеческой кожи, о жалобах, произнесенных шепотом. И, несмотря на все это, а еще больше – по причине всего этого, – эти образы слились в один, образ счастья, и дали ту полноту ощущений, благодаря которой я и родился.

Память эта была тесно связана с местностью, горными вершинами, высоким небом, утренней свежестью воздуха. А еще с любовью к дому – простенькой глинобитной хижине, крытой пальмовыми листьями, – и двору, где по вечерам собирались женщины и дети, рассаживаясь на земле, чтобы дождаться консультации, диагноза, вакцины. И с дружбой, что связывала их с местными жителями.

Вспоминаю, словно когда-то мы были с ним знакомы, помощника моего отца в Бансо, старика Ахиджо, который стал его советчиком и другом. Он заботился обо всем: о финансах, маршрутах в отдаленные районы, взаимоотношениях с вождями, зарплате носильщиков, состоянии «дорожных хижин». Первое время он еще сопровождал отца в путешествиях, но постепенно старость и состояние здоровья перестали ему это позволять. За работу Ахиджо ничего не платили. Но уж в чем в чем, а в уважении или кредите он отказа не знал: ведь он был доверенным человеком тубиба. Именно благодаря ему отец сумел обрести опору в этой стране, заручиться поддержкой жителей (в том числе и местных колдунов, своих прямых конкурентов), а значит, спокойно заниматься своим делом. От двадцатилетнего пребывания в Западной Африке у отца сохранилось только двое друзей: Ахиджо и доктор Джеффрис, окружной комиссар Баменды, страстно увлеченный археологией и антропологией. Незадолго до отъезда отца Джеффрис успешно защитил докторскую диссертацию и был приглашен на работу в Йоханнесбургский университет. Время от времени он давал о себе знать, посылая отцу из Южной Африки статьи и брошюры, посвященные его открытиям, а также ежегодно на День подарков отправлял ему посылку с джемом из гуайявы.

Зато Ахиджо писал отцу регулярно во Францию в течение многих лет. В 1960 году, когда его страна обрела независимость, Ахиджо спрашивал отца, чтобы узнать мнение друга насчет присоединения западных королевств к Нигерии. Отец тогда ему ответил, что, учитывая исторический опыт, было бы лучше западным территориям войти во франкоязычный Камерун, который, в отличие от Нигерии, зарекомендовал себя как вполне мирная страна. Последующие события подтвердили его правоту.