Агата и археолог. Мемуары мужа Агаты Кристи

В течение трёх дней представители племён дискутировали в жарком зале для собраний, но к решению не приблизились ни на шаг. К концу третьего дня до меня дошли слухи, что более крупное племя Мегара собирается сбежать из Хона, чтобы не попасть ко мне на суд. Тогда я запер всех их верблюдов и, таким образом, отрезал пути к отступлению: они не могли уйти без своих драгоценных животных.

К этому времени вся ситуация начала внушать мне беспокойство. Мой французский коллега до сих пор не появился, и это было серьёзной проблемой, потому что успех операции напрямую зависел от демонстрации согласия между англичанами и французами.

Я уже отчаялся, когда в двенадцатом часу объявился мой равнодушный коллега. Я тут же показал ему мой план распределения драгоценной воды и доступа к источникам: некоторые доставались племени Мегара, некоторые — Авлад-Сулейман, а некоторыми им предстояло пользоваться совместно. Молодой француз был неглуп и прекрасно понимал ситуацию, но был настроен весьма цинично. Его отношение к происходящему можно было выразить одной фразой — je m’en fiche[71]. Он сказал, что готов уже на следующий день подписать со мной вместе договор в присутствии всех собравшихся.

Зал суда был полон, и после того, как главные шейхи обоих племён заявили, что не смогли договориться, я попросил своего переводчика зачитать англо-французскую резолюцию. Заслушав наш вердикт, старейшина племени Мегара заявил, что отказывается от должности, так как не может предстать перед собственным племенем после подписания подобного договора. «Прошение об отставке отклонено, — ответил я, — вы будете следить за исполнением этого указа».

Я объявил, опять же с согласия французского офицера, что если члены племени Мегара не согласны с вынесенным приговором, они смогут обжаловать его у главы администрации в Триполи, бригадира Лаша, и его слово будет уже последним. Пытаясь найти справедливое решение, я советовался с несколькими независимыми авторитетами, мудрыми стариками из Хона и Мисураты, и когда мой предшественник, Пикард Кембридж, уже живший в то время на территории племени Мегара, назвал мой вердикт пристрастным, я смог сослаться на их независимое мнение.

Узнав условия договора, главный шейх меньшего из племён, Авлад-Сулейман, вечно притесняемого более многочисленным племенем Мегара, сказал, что теперь я его друг на всю жизнь. Шейх огорчился, когда я объяснил, что не могу принять от него никакого подарка, даже овцы. Любопытно, что я без труда понимал диалект этого племени, хотя смешанный арабский, на котором говорили в Триполитании, был мне незнаком. Мне стало интересно, почему я так спокойно разговариваю с представителями племени Авлад-Сулейман. Я навёл справки и выяснил, что это племя за двести или триста лет до того пришло в эти края из Неджда и говорило на диалекте арабского, к которому я привык в Уре. Многие из наших рабочих даже были в близком родстве с недждцами. Языки арабских племён сохраняются благодаря женщинам, на протяжении первых четырёх или пяти лет жизни воспитывающим детей в гаремах и прививающим им традиционную манеру речи. Это позволяет сохранять чистоту племенных диалектов.

Менее чем через месяц после совещания в Хоне наш совместный англо-французский вердикт был утверждён бригадиром Лашем в Триполи, и я получил официальные поздравления. Не могу сказать, насколько я их заслужил, потому что не имею ни малейшего представления, как долго племена соблюдали условия договора и как там обстоят дела сегодня. Дело в том, что арабские племена не выносят, когда власти вмешиваются в их споры за воду и земельные участки, и чаще всего предпочитают продолжать споры.

Несмотря на это, в конце концов я наладил дружеские отношения даже с шейхом племени Мегара, которому нанёс тяжкую обиду. Несколько месяцев спустя, когда я уже занимал пост советника по арабским вопросам в Триполи, он нанёс мне визит и спросил, не могу ли я обменять крупную сумму в вышедших из употребления итальянских деньгах на новые денежные знаки, выпущенные Британской военной властью. Хотя срок обмена давно прошёл, я убедил начальника нашей финансовой службы обменять деньги и провёл нашего мегарского шейха в начало длинной очереди. Такое отношение к нему произвело впечатление, и больше он нас не беспокоил.

Во время визита шейха я слетал на самолёте проверить спорные источники и, попросив его задержаться в Триполи ещё на одно утро, сказал, что полностью удовлетворён и не заметил никаких нарушений. Это были последние дни британской «империи», когда наши указы ещё соблюдались.

Примерно через год меня выслали из Хона, и я покинул его с сожалением, потому что там у меня уже было много друзей. Но всё-таки жизнь там была довольно одинокой и мне не хватало общения на родном языке. Я был рад, что моим преемником стал один из моих друзей, капитан Фрэнклин Гарднер, весьма сочувствующий арабам человек. Не сомневаюсь, что именно по настоянию Фрэнклина главную площадь Хона назвали в мою честь — «Майдан Милван». Вскоре, правда, власть сменилась, и это название ушло в прошлое.