Агата

– Да я, пожалуй, уже и не знаю; чего все люди боятся? – Она безнадежно развела руками. – Я думаю, сама жизнь стала опасной. Я теперь боюсь играть музыку, боюсь не играть ее, боюсь сближаться с людьми, боюсь остаться одной. Мне нигде нет места!

– Но надо пытаться, Агата, – сказал я. – Жизнь состоит из того, что мы делаем, а вы не делаете ничего.

Застонав, она раздраженно дернулась: – Но если у меня снова ничего не получится, я этого не перенесу. До сих пор у меня не получалось ничего, за что бы я ни бралась, это невыносимо!

Неожиданно на меня накатила волна нежности, я едва удержался, чтобы не коснуться Агаты рукой.

– Но что же такое жизнь, как вы думаете, Агата? – спросил я ласково. – Что вы хотите сказать? Такое впечатление, будто вы полагаете, что существует формула хорошей жизни и пока вы ее не вывели, можно не жить вообще. Я прав?

Она резко села, повернувшись ко мне боком; руками она вцепилась в кушетку по обе стороны от колен.

– Мне кажется, что жизнь одновременно и слишком коротка, и слишком длинна. Слишком коротка, чтобы научиться жить. И слишком длинна, потому что с каждым новым днем собственная несостоятельность становится все очевиднее.

Голос ее звучал монотонно, ей явно было нехорошо, но я не мог позволить, чтобы моя слабость к ней помешала терапии.

– Откуда вы взяли, что ваша жизнь не состоялась? – не унимался я. Покачав головой, она пробормотала: – Поверьте, такое невозможно не заметить.

– И на кого же вы равняетесь?

– На ту, которой я должна была стать. – Она безжалостно потерла лицо обеими руками. – Я так устала, доктор. Давайте закончим на сегодня.

Мы смотрели друг другу в глаза и не могли отвести взгляда. Она выглядит несчастной, или я читаю в ней себя? Я представил себе, будто тянусь к ней рукой, чтобы погладить по волосам. Увидел, как она припадает ко мне, чтобы я мог обнять ее, и наши тела соприкасаются, и я могу прошептать ей, что понимаю ее. Что я боюсь нисколько не меньше ее.

Вместо этого мы простились, и она ушла, оставив меня сидеть в кресле. Я следил за ее шагами по кабинету – она сделала девять шагов, мне требовалось восемь; услышал, как входная дверь захлопнулась за ней с металлическим щелчком. Любовь

В тот день, когда мне оставалось 202 сеанса, я проснулся распаренный, весь в красных пятнах, а простыня и одеяло потным комком сбились к стене. В моих снах меня преследовал обратный отсчет, я бестолково суетился, пытаясь спасти всех своих пациентов, пока мы не умерли, и от этого ощущения спешки было не избавиться, сколько я ни стоял под душем. Вскоре все закончится, и что тогда? Сделал ли я действительно все, что в моих силах, чтобы всем им помочь?

Добравшись до лечебницы, я остановился в дверях, оглядывая помещение. Как-то странно тут пахнет. Немного похоже на загнившую в кладовке снедь, когда она завалилась к стенке и растекается лужей, или на не вынесенное мусорное ведро. Я редко вспоминал о подобных вещах, обычно мадам Сюррюг убирала здесь и меняла полотенца в ванной, часто она покупала цветы и расставляла их повсюду в вазах. Без нее лечебница медленно, но верно приходила в упадок у меня на глазах. Пациенты сменяли друг друга на кушетке словно в соответствии с какой-то сложной схемой, которую смог бы истолковать человек, нашедший к ней правильный подход. Я подумал о Тома. Во время нашей с ним встречи между нами возникла открытость, которую мне хотелось бы привнести и в терапию. Смерть будто заставила нас перескочить через массу промежуточных звеньев прямо к существенному, но неужели же это недостижимо без посредства смерти?

Под рассуждения мадам Олив о понятии “любовь” я размышлял дальше. Может быть, совершенно невозможно установить подлинно равноценные отношения здесь, в кабинете, где один человек платит другому за то, чтобы его выслушали, и где пациенты по определению больны, а я их лечу.

– Я вообще думаю, что мои чувства к мужу – это не любовь, – услышал я заявление мадам Олив, – и все же мы частенько говорим, что любим друг друга. Чего только не скажешь.

– Мгм, – пробормотал я.

– С другой стороны, уж лучше быть с ним, чем одной, думаю я. И это ведь тоже ценно.

Я снова пробормотал нечто, раздумывая, не означает ли это, что она просто боится остаться одна.

– Может быть, – вздохнула мадам Олив, – мне бы и не приходилось каждый день чистить все это серебро, если бы я только чуть больше любила своего мужа.

Тут уж я не смог удержаться от смеха: – Не говорите так, мадам. Мне кажется, вам бы лучше попробовать найти в себе чуть больше любви к себе самой.

Мадам Олив удивленно улыбнулась. – Такое мне никогда не приходило в голову, доктор.

Времени было шесть часов вечера; я побеседовал с четырьмя пациентами до обеда и четырьмя после, но совсем не устал. Напротив, мне хотелось танцевать, тряхнуть стариной и использовать еще один шанс в качестве молодого бравого мужчины. И пусть это звучит страшно банально, но мне хотелось быть человеком, который что-то значит.