Агент презедента

Ланни знал, что Квадратт уже прощупывал Робби Бэдда по вопросу о Людях в капюшонах Америки, а также возможность их использования с целью свержения Нового курса. Теперь сын Робби бросил наживку и был удивлен, с какой скоростью миролюбивый нацист её заглатывал. Ланни рассказал, что слышал, как эту тему обсуждали в американских гостиных и что некоторые из самых известных жертв Нового курса были теперь в настроении вкладывать деньги и спасти себя от дальнейших притеснений. Квадратт ясно дал понять, что он не хотел ничего больше в мире только, чтобы узнать расположение этих гостиных. И Ланни пообещал пригласить этих богатых друзей, чтобы встретить Квадратта и выслушать то, что он хотел предложить.

Сын владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт продолжал обсуждать наиболее известных врагов Нового курса: мистера Генри Форда, который истратил целое состояние, чтобы показать американцам угрозу еврейского империализма. Полковника МакКормика из Чикаго, щедро субсидирующего те группы, которые изо всех сил стараются удержать Америку от европейских дел. Мистера Херста, который совсем недавно брал интервью у фюрера, и чьи газеты были оплотом для всех друзей и сочувствующих национал-социализму. Миссис Элизабет Диллинг, которая вела своего рода добровольную службу разведки и имела досье на каждого, кто когда-либо оказывал помощь или имел дело с Москвой. Ланни сказал, что он никогда не встречался ни с одним из этих лиц, но очень хотел бы встретиться с Херстом и женой Форда по коммерческим причинам, так как они оба интересовались живописью. Сможет ли Квадратт познакомить его с любым из этих весьма труднодоступных лиц?

Ланни задал этот вопрос потому, что знал мир, в котором он жил, и был уверен, что Форрест Квадратт будет больше уважать его, если будет считать его дельцом, зарабатывающим много денег, как сам Квадратт, а не просто путешественником по миру, испытывающим потребность встречать знаменитостей и садиться за пиршественные столы богатых. Когда они расстались на борту этого парохода, они стали друзьями, которые хорошо понимали друг друга и были готовы к обмену одолжениями. Свои люди — сочтёмся!

VIII

Прибыв в Нью-Йорк, Ланни подписал письменное показание о том, что его картина датируется приблизительно 1645 годом, что означало, что он не должен платить никаких пошлин за неё. Затем он взял такси и поехал в аэропорт, из которого самолеты улетали в Чикаго почти каждый час. Он послал телеграмму миссис Софронии Фозерингэй, извещавшую о его приезде. Вместо того чтобы ехать к ней прямо домой, он отправился к картинному дилеру и выбрал старую испанскую раму искусной ручной работы с резьбой и велел вставить в неё картину. Когда он прибыл в особняк на озере Шор Драйв, его пригласили на обед с хозяйкой, и он рассказал ей историю своей поездки в землю красных, самых красных на свете и самых кровавых из всех красных, ныне существующих. Ясно, что картина должна быть чрезвычайно ценной, чтобы оправдать столь большие риски, которым подвергся эксперт.

Старый мастер был повешен в гостиной с отдельным освещением над ним. Перед тем как они вошли в гостиную, Ланни рассказал подготовленную байку о художнике, который был любимцем Испании всю свою жизнь, а после трех веков стал любимцем всех людей во всем мире, которые любят доброту и свет. Они вошли в комнату, и пожилая вдова уселась в мягкое кресло, после чего Ланни церемонно открыл сокровище. Конечно, она была в восторге. Она увидела в одном из этих темноглазых сорванцов совершенный образ своего единственного сына, который был убит в Мез-Аргоне и теперь ждет ее на небесах. Его фотография стояла на пианино, и Ланни должен был взглянуть на неё и убедиться в чрезвычайном сходстве. Сходство стоило старой леди дополнительные пять тысяч долларов.

Когда гость упомянул о запрашиваемой цене в тридцать тысяч за картину, старая миссис Фозерингэй не стала рвать на себе волосы. Когда он предложил ей вызвать какого-либо другого эксперта, скажем, из художественного института, чтобы убедиться в подлинности произведения и справедливости цены, она отмахнулась от этой идеи, сказав, что он рисковал своей жизнью, чтобы получить картину, и ей это понравилось. Она не упомянула, но Ланни знал, что у нее было так много денег, и она буквально не знала, что делать с ними. Ее муж оставил ей лицензионные платежи на основные патенты, имеющие отношение к станкам. Она никогда не знала названий ни патентов, ни станков. Она только знала, что несколько миллионов долларов каждый год приходит на ее банковский счет, и она выписывала чеки на любую сумму, которая приходила ей в голову, часто не заботясь заполнить корешок чековой книжки, что вызывало большие затруднения для её управляющего. Теперь она выписала чек на имя Ланнинга Прескотта Бэдда, а он написал ей купчую.