Как обычно Робби пригласил своего сына сопровождать его в Германию, и на этот раз сын согласился. Так как он надеялся использовать Курта в этой поездке, он остановился в музыкальном магазине и купил новую аранжировку для фортепьяно в четыре руки оркестровой работы Хиндемита. Затем он позвонил Курту и спросил, можно ли ему заехать и поупражняться с ним. Курт не мог удержаться от этого соблазна, несмотря на то, что композитор был модернистом. Этот яд настолько заразил Европу, что даже источник нацистской пропаганды не смог полностью избежать его действия. Они уселись бок о бок и стучали по клавишам в течение часа или двух. Ланни делал ошибки, а Курт их исправлял. Прежние отношения были восстановлены. Так они закончили полностью удовлетворенными.
Ланни рассказал о своих планах и сказал: "Ты знаешь, что у Робби важные дела с Германом Герингом".
"Я слышал об этом", — ответил Курт, в чьи обязанности входило всё знать. — "Я думаю, что это будет полезно для нас, а еще больше для Робби". Типичное нацистское высокомерие, которое Ланни принял с должным смирением.
"Ты поедешь домой на Рождество?" — спросил он, и когда Курт ответил утвердительно, Ланни добавил: "Я собираюсь остаться на какое-то время, потому что я пренебрегал картинным бизнесом Германа, и могу ему понадобиться. Мы возьмём Генриха Юнга и проведём дома неделю, как прежде. Возможно, мы сможем заехать к фюреру".
"Я посмотрю, как это можно устроить", — сказал Курт. — "Он, вероятно, скоро будет очень занят. Шушниг доставляет массу неприятностей и, возможно, его придется проучить".
Это, конечно, была неосторожность. Курт был человеком. Несмотря на то, что был образцом высшей расы, он не смог удержаться от соблазна показать обожавшему его другу и ученику, как много он знает о целях своего великого лидера. Ланни пришлось выслать еще одно срочное сообщение Гасу, говорившее, что есть основания ожидать вторжения в Австрию в Новом году.
Возвратившись с этого визита, Ланни нашел сообщение с просьбой позвонить Эмили Чэттерсворт. Он так и сделал, и был приглашен на обед в
Мэри Энн из филадельфийских Эверли оказалась самой прекраснейшей из всех Эверли. Ей было двадцать, но она выглядела еще моложе. Довольно маленького роста с приятным круглым личиком и вздернутым носиком. Её широкие карие глаза жадно воспринимали особенности этого захватывающего нового старого мира. Конечно, она не могла действительно быть столь же невинна, как она выглядела. Одного взгляда на ее сведущую мать было достаточно, чтобы понять, что Мэри Энн было сказано, почему она была здесь. Возможно, её предупредили, что это был сомнительный человек, который развелся с чудовищно богатой женой из-за "несовместимости темперамента". Но это не помешало ему стать объектом любопытства. Эмили, старая дорогуша, не преминула упомянуть, что он был искусствоведом с высокой репутацией, у которого в Штатах были клиентами одни из самых богатых коллекционеров.
Ланни знал, что его пригласили развлечь этих приезжих дам, и он вытащил мешок своих лучших трюков. Он рассказал об этом прекрасном доме и многих других интересных вещах, которые он здесь видел: Анатоля Франса, рассуждающего на лужайке, Айседору Дункан, танцующей в гостиной под аккомпанемент Ланни, окаменевшего от страха, что она заметит, сколько нот он пропустил. И известных людей, которые часто посещали салоны Эмили. В этом списке великих имен были люди не только из Франции и Англии, но из таких далеких мест, как Индия и Китай. Когда Ланни был слишком молод, чтобы понять все, что они говорили, но он запомнил их лица, и то, что о них говорили люди. Этого было достаточно, чтобы прослыть культурным в светском обществе.