Айн Рэнд. Сто голосов

Готовя для нас какую-нибудь закуску или моя посуду, она уделяла этому занятию свое полное внимание. Она могла разговаривать со мной во время подобных дел, но я видел, что взгляд ее не отрывается от того, чем она была занята. Она ничего не делала менее чем с полной концентрацией. Она всегда оставалась внимательной.

Мне хотелось бы еще кое-что сказать о ее личности или манерах. «Формализм» не совсем походит, потом я хочу заодно сказать, что она не была человеком обыкновенным. Подобно Кей Гонде из ее пьесы Идеал

она была не такая, как все вокруг, и это было заметно с первого мгновения. Она была нереальной, ни на кого не похожей фигурой, полной противоположностью задумчивому или серьезному гению. Фигурой, находящейся не в каком-то определенном эмоциональном настрое… но в каком угодно: в гневе, радости, унынии, удивлении, скуке, разочаровании, волнении, энтузиазме. Но всегда увлеченной, потому что ум ее был всегда сфокусирован на ценностях.

Итак, создавая нечто вроде обобщенного портрета — хотя я обыкновенно подчеркиваю, какой мощной динамо-машиной она была, какой могучей индивидуальностью обладала, каким пронзительным и проницательным взглядом смотрела на тебя и все такое — я хочу закончить его тем, что она была также дружелюбным, сердечным, ласковым человеком — куда более ласковым, чем большинство угнетенных американцев.

Но вы назвали ее «осторожной».

В поведении — да. Например, она так и не освоила манхэттенский стиль перехода через улицу. Нью-Йорк — город пешеходов, просачивающихся между машинами, потому что они едут медленно, и ты не стоишь на тротуаре и не переходишь улицу у светофора, ты просто шагаешь на мостовую там, где это тебе нужно, и начинаешь лавировать между машинами, не обращая внимания на цвет светофора. Она предпочитала переходить на зеленый свет и ступала на мостовую, только внимательно оглядевшись по сторонам.

И всякий раз, когда я покидал ее квартиру в три-четыре часа утра, она говорила что-нибудь вроде: «Ой как поздно… вы же знаете, что это опасно…» — или еще что-нибудь в этом роде, выражающее тревогу о том, что на пути домой со мной может приключиться какая-нибудь неприятность. Ну, легкую озабоченность. И я отвечал: «Не беспокойтесь, Айн, я ни на кого не нападу». Выражение на ее лице как бы изображало понимание всей глубины юмора, однако легкая озабоченность не исчезала. Знаете, как героиня обращается к ковбою, которому предстоит встреча с главным злодеем? Искренним «береги себя». Не безразличным: «Ну ты там того, смотри».

Она неукоснительно придерживалась того мнения, что нужно всегда заранее продумывать всякую ситуацию, чтобы с тобой не случилось ничего плохого. Потому что если ты предусмотрел все возможное, но тем не менее с тобой произошли неприятности, тут ничего не поделаешь: это жизнь. Однако всякие сожаления, подобные: «Ах, если бы только я посмотрел в ту сторону, прежде чем переходить улицу» — следует исключить. Должен добавить, что в пору моего самого близкого знакомства с Айн она была уже на восьмом десятке. Однако она совсем не обветшала: она оставалась бодрой, энергичной и молодой.

Изменилась ли она за время вашего знакомства с ней?

Только физически, особенно после операции на легких в 1975 году. В то же самое время Фрэнк пошел под уклон, и что-то в ней изменилось, исчезла какая-то изюминка, пружинка в походке. Не то чтобы она сделалась менее ревностной в своем деле, однако рвение и пыл в заметной степени оставили ее. Стало заметно, что она может и уставать, что ее можно переутомить, в то время как раньше об этом невозможно было подумать. Впрочем, разница была только заметной, но не ярко выраженной. Ну, то есть со ста процентов она как бы спустилась до девяноста. Однажды я спросил у нее, ощущает ли она последствия операции на легких, и она признала, что операция подействовала на ее психику. Я предположил, что, наверное, как напоминание о смерти, и она согласилась.

Однако в интеллектуальном, эмоциональном и философском планах Айн оставалась прежней. Последний данный ею сеанс ответов на вопросы, состоявшийся в Новом Орлеане после речи «Оправдание жертв»[369], в памяти моей ничуть не отличается от первого, который я услышал в 1962 году. Я хочу сказать, что не только содержание ее ответов было вполне здравым. Я имею в виду стиль ответов — смелый, радостный, быстрый, — в точности напомнивший мне о том, как ловко она разделывалась с оппонентами в 1962 году.