Айвенго. Квентин Дорвард

В данном случае предсказание об угрожающей беде исходило от такого малопочтенного пророка, каким являлась огромная тощая черная собака, сидевшая на дворе. Она подняла жалобный вой в ту минуту, когда передовые всадники выехали из ворот, потом вдруг громко залаяла и, бросаясь из стороны в сторону, очевидно намеревалась присоединиться к отъезжающим.

– Не люблю я этой музыки, отец Седрик, – сказал Ательстан, называвший его таким титулом в знак почтения.

– И я тоже не люблю, дядюшка, – сказал Вамба. – Боюсь, как бы нам не пришлось заплатить волынщику.

– По-моему, – сказал Ательстан, в памяти которого эль настоятеля оставил благоприятное впечатление (ибо городок Бертон уже и тогда славился приготовлением этого живительного напитка), – по-моему, лучше бы воротиться и погостить у аббата до обеда. Не следует трогаться в путь, если дорогу перешел монах, или перебежал заяц, или если завыла собака. Лучше переждать до тех пор, пока не минует следующая трапеза.

– Пустяки! – сказал Седрик нетерпеливо. – Мы и так потеряли слишком много времени. А собаку эту я знаю. Это пес моего беглого раба Гурта – такой же бесполезный дармоед, как и его хозяин.

С этими словами Седрик приподнялся на стременах и пустил дротик в бедного Фангса – так как это действительно был Фангс, повсюду сопровождавший своего хозяина и на свой лад выражавший теперь свой восторг по поводу того, что вновь обрел его. Дротик задел плечо собаки и едва не пригвоздил ее к земле. Бедный пес взвыл еще пуще прежнего и опрометью кинулся прочь с дороги разгневанного тана.

У Гурта сердце облилось кровью при этом зрелище: Седрик хотел убить его верного друга и помощника, и это задело его гораздо больше, чем то жестокое наказание, которое он сам только что вынес. Он тщетно старался вытереть себе глаза и наконец сказал Вамбе, который, видя своего господина не в духе, счел более безопасным держаться подальше от него:

– Сделай милость, пожалуйста, вытри мне глаза полой твоего плаща, их совсем разъела пыль, а ремни не дают поднять руки.

Вамба оказал требуемую услугу, и некоторое время они ехали рядом. Гурт все время угрюмо молчал. Наконец он не выдержал и отвел свою душу такой речью.

– Друг Вамба, – сказал он, – из всех дураков, находящихся в услужении у Седрика, ты один только так ловок, что можешь угождать ему своей глупостью. А потому ступай и скажи ему, что Гурт ни из любви, ни из страха не станет больше служить ему. Он может снять с меня голову, может отстегать меня плетьми, может заковать в цепи, но я ему больше не слуга. Поди скажи ему, что Гурт, сын Беовульфа, отказывается ему служить.

– Хоть я и дурак, – отвечал Вамба, – но таких дурацких речей и не подумаю передавать ему. У Седрика за поясом еще довольно осталось дротиков, и ты знаешь, что иной раз он очень метко попадает в цель.

– А мне все равно, – сказал Гурт, – пускай хоть сейчас убьет меня. Вчера он оставил валяться в крови на арене Уилфреда, моего молодого хозяина, сегодня хотел убить у меня на глазах единственную живую тварь, которая ко мне привязана. Призываю в свидетели святого Эдмунда, святого Дунстана, святого Витольда, святого Эдуарда Исповедника и всех святых саксонского календаря, – (надо заметить, что Седрик никогда не произносил имен тех святых, которые были не саксонского происхождения, и все его домочадцы также урезывали свои святцы), – я никогда ему этого не прощу!

– А по-моему, – возразил Вамба, нередко выступавший в роли миротворца, – Седрик вовсе не собирался убивать Фангса, а хотел только попугать его. Ты заметил, что он привстал на стременах, чтобы пустить дротик через голову собаки, но, на беду, Фангс в эту самую минуту подпрыгнул. Вот он и получил эту царапину, которую я берусь залечить комочком дегтя.

– Если бы так, – сказал Гурт, – если бы я мог так думать!.. Да нет! Я видел, как метко он целился, и слышал, как дротик зажужжал в воздухе, а потом, воткнувшись в землю, все еще дрожал, как будто с досады, что не попал в цель. Так бросить можно только со злым умыслом. Нет, клянусь любимой свиньей святого Антония, не стану я ему служить!

И возмущенный свинопас снова погрузился в мрачное молчание, из которого шут не мог его вывести.