Академик Ландау; Как мы жили

"И вот теперь, особенно после возвращения его из Чехословакии, восстановление интеллекта пошло быстрым ходом. Но прежде, чем говорить об этом, упомяну, что в конце 1965 года (если не ошибаюсь. Скажу, как Дау: спросите у Коры!) я пригласил на консультацию психиатра Тамару Алексеевну Невзорову, которой очень доверял. Я подробно рассказал ей о Дау и его индивидуальных особенностях и просил ее быть внимательной и помочь мне советом, что делать дальше.

Мы оставили ее наедине с Дау, но не прошло и двух минут, как она оттуда вышла и сказала, что можно ехать. По дороге в машине она рассказала, что она тотчас же поняла, что у Дау интеллект разрушен, так как он не помнит ничего, что было несколько часов назад или хотя бы вчера, а без этого ни о каком интеллекте не может быть и речи.

Меня глубоко потрясла поверхностность ее осмотра больного и, по-видимому, формальное отношение к моей просьбе. Теперь, когда дело пошло на лад, мне хотелось пригласить ее еще раз, но Кора воспротивилась, так как она была глубоко обижена, что я привел «такого» психиатра, и наотрез отказалась видеть Невзорову снова в своем доме, коль скоро это не жизненно необходимо для Дау.

Восстановление интеллекта происходило как-то по всем направлениям сразу. Если я заставал больного в сносном положении в смысле болевых атак, с ним можно было говорить обо всем и он охотно соглашался на беседы. Некоторые из них я приведу, поскольку они раскрывают характерологические особенности личности замечательного физика.

Дау не понимал музыку не потому, что не любил ее. Напротив, говорил, что, насколько он знаком с гармонией (она интересовала его как производное звуковых, то есть механических колебаний), музыка должна, по-видимому, доставлять наслаждение, но он ничего не может поделать с собой, так как воспринимает ее только с ритмической стороны. Мелодии он не слышит — она для него все равно что шум. Поэтому он не выносит и оперы, где певцы бездействуют и шумят, а слова их не согласуются с делом: когда надо спешить, они стоят на месте. Действие в опере представлялось ему просто как нелепо построенная пьеса.

Другое дело драма. Он любил хорошие спектакли и хорошую игру. В театрах бывал часто!

Дау любил литературу. Даже в первый год моего наблюдения он мог читать на память английские баллады, знал многие из них и в русском переводе. Читал он с удовольствием, говоря о многих писателях мира, начиная с Гоголя и Льва Толстого. Он очень любил поэзию. Его любимые поэты — Лермонтов, Пушкин, Гумилев, но в первую очередь — Лермонтов.

— Почему Дау, разве Пушкин менее силен, чем Лермонтов?

— Не знаю. Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я больше его люблю. Ну уж, конечно, и его прозу, которая несравненно сильнее, чем у Пушкина. Это я берусь доказать.

Дау любил эстраду, но остроумную. Смешанные программы ему не нравились, потому что они содержали много посредственных и даже пошлых номеров. Райкин — его любимый эстрадный актер. Последний год его жизни я предлагал ему повторить визит Райкина, но он сказал: "Нет, до тех пор, пока вы не снимете мне полностью боли в животе, об этом не может быть и речи. Я не хочу еще раз осрамиться".

Дау утверждал, что творчество — это наслаждение. Он легче думал о физических задачах в минуты увлечения тем типом женщин, который ему нравился. Но это не значило, что отсутствие таких эмоций мешало решать ему физические проблемы. Просто это были периоды зарядки.

К сфере науки Дау относил то, что подчинялось в конечном счете количественному выражению. Но не все. Кибернетику, по мнению Дау, нельзя называть наукой — это область знаний прикладного характера. Медицина? Это если и наука, то пока еще не вышедшая за пределы эмпиризма и индивидуального опыта. Когда физика и химия проникнут в медецину, так, что дадут ей методы и формулы применительно к процессам биологического плана, тогда медицина станет наукой. Это непременно произойдет.

Однажды я попросил его перелистать книжку с перечнем всех академиков и дать им характеристику. Моя цель заключалась в том, чтобы отвлечь Дау от боли. Он взял в руки книжку, листая ее, стал комментировать. Это было поразительно для моего уха. Хорошо зная свои медицинские круги и цену каждому из близких моей специальности, избранник в АМН не по положению, а по "гамбургскому счету", я все же был неподготовлен к таким уничтожающим характеристикам, какие вылетали из уст Дау в адрес физиков, химиков, биологов и т. д.

— Такой-то — посредственность, такой-то — просто дурак. Покойный Вавилов — гениальная личность (брат того, чья фамилия попалась на глаза). Этот — талантливый химик.

— Дау, но как же они попали в академики?

— А это обман трудящихся.

Выражение "обман трудящихся" он употреблял часто в ироническом плане характеристики не только человека, но и событий или фактов.

Дойдя до раздела философии, он сказал:

— Давайте это пробросим!

— Почему?

— Потому что философия — это не наука. Это мировоззрение ученого.

Дау считал, что такие науки, как физика, химия, биология, нуждаются в том, чтобы именно ученые занимались популяризацией новых идей и достижений.

Он прочитал последнюю книгу Данина о Резерфорде, опять же с перерывами, когда боли в животе ослабевали.

Во время своего 60-летнего юбилея он спросил у Капицы:

— Петр Леонидович, правда ли, что священник, отпевая тело Резерфорда, сказал такие слова: "Мы благодарим Тебя за труды и дни брата нашего Эрнеста", или это Данин выдумал?

Капица подтвердил, что Данин привел подлинные слова священника.

Даже в первый год нашего общения, когда мыслительная деятельность Дау еще была под, так сказать, всеобщим сомнением, он с большим юмором относился к себе и окружающим. Юмор у него был мягкий и сочный.

В дальнейшем он стал проявляться постоянно даже при разговорах на самые серьезные темы.

Однажды я спросил его, что он может сказать о золотой пропорции.

— Такая же пропорция, как и другие. Уверяю вас, в ней нет ничего особенного.

— Почему тогда ее назвали золотой и кто это сделал?

— Очень просто. Шел по Греции грек. Настроение у него было хорошее. Принадлежал он к пифагорейской школе и, значит, думал о числах. Взял и придумал золотую пропорцию.

— Но почему он все же дал ей такое название?

— Я же вам сказал, что у него было хорошее настроение. Дау, будьте серьезным!

И тут он вполне серьезным голосом сказал:

— С математической точки зрения в золотой пропорции нет ничего примечательного.

Тогда я рассказал ему о Пачоли, о Леонардо и о том, как Цейзинг нашел, что совершенное соотношение частей тела достигается соблюдением золотой пропорции. Я также сказал, что и в объемных отношениях различных составных организма мы находим устойчивость гомеостаза именно при движении этой пропорции к отношению 5:3 — 3:2.

— Ну это ведь совсем другое дело, когда в математическое понятие вкладывается физический смысл. Тут может быть много интересного, и если хотите, мы вернемся к этому вопросу после того, как пройдут мои боли. Я ведь не жду от медицины невозможного. Мне хотелось знать, удастся ли вам меня от них избавить.

— Да, — ответил я, — несомненно.

— Когда?

Первое время я говорил: быть может, через два-три дня, и такой ответ его удовлетворял. Но позже и по мере того, как шло время, мне становилось трудней. Я уже не мог отвечать как прежде, потому что на это следовало возражение: "Вы мне уже это говорили, и даже не один раз".

Примерно за полгода до спаечной атаки, которая в конечном счете и привела его к смерти, он мне сказал:

— Я чувствую большую потребность вернуться к своей деятельности, но боль в животе не дает мне сосредоточиться, потому что она не оставляет меня. Что вы намерены делать?

— А много ли надо вам заниматься, например, математикой, чтобы вернуться к должному уровню? — спросил я, уходя от прямого ответа.

— Математикой мне вовсе не надо заниматься. Математика — это своего рода аппарат, с помощью которого решаются физические проблемы. Вот в физике я поотстал. Чтобы догнать то, что произошло без меня, мне понадобится, может быть, два месяца, думаю, что не больше.

— Дау, мне хотелось бы настоять на том, чтобы Лившиц пришел и повторил с вами тот урок, который он дал мне в начале нашего знакомства.

— Можете пригласить любого физика, кроме Лившица.

И он произнес в адрес своего соавтора презрительно бранное слово "Ворюга!". Такое отношение было вызвано инцидентом, о котором мне не хочется здесь рассказывать, и, если это нужно, о нем можно в подробностях узнать от Коры.

Но какой смысл было вызывать кого-нибудь из физиков к Дау? Вокруг Дау после катастрофы образовался вакуум. Физики от самопожертвования перешли к сожалению о нем, а потом к равнодушию. За три года, особенно за последние два с половиной, ни один из них не только не пытался навестить его, но и избегал встреч, на которые их приглашала по моему настоянию Кора. Были только два человека, которые искренне грустили о нем и пытались ему помочь: Капица и Данин. Последний посещал Дау, предлагал свои услуги в любой роли и даже предпринимал сам отчаянные попытки помочь больному, как в случае с женщиной-гипнотизером (Данин привозил гипнотизера).

Мне было ясно, что, если Дау вернется к работе, ученикам своим он уже будет не нужен. Вакуум заполнился. Почти пять лет жизни института без Дау сделали свое дело.

Все эти мысли я ему однажды выложил. Выслушав меня внимательно, он спокойно ответил:

— Видите ли, Кирилл Семенович, мои ученики выросли, и они мне не больше нужны, чем я им. Хотя в последнем я сомневаюсь. Но ведь дело не в этом, а в том, что я привык и люблю работать с молодежью. Молодежь будет всегда. Между прочим, это барометр нашей старости. До тех пор, пока я буду испытывать влечение к молодежи, я не посчитаю себя старым. С того дня, как мой интерес к ней иссякнет, наступит старость.

Итак, звать кого-либо, чтобы показать, что Дау становится прежним, вряд ли имело смысл. Я полагал, что его возвращение к творческой работе скажет само за себя, но задача состояла в том, чтобы снять боли в животе.

Если просмотреть в аспекте движущейся киноленты динамику тех изменений, которые происходили на моих глазах и на глазах близких к нему людей, то все менялось, кроме болей в животе, которые в сочетании со вздутием кишечника то более, то менее сильно беспокоили больного. Учтя все это, я пришел к выводу, что настало время попытаться прогнозировать течении болезни и подумать, что предпринять.

Для построения прогноза имела значение еще и динамика процесса. Если эта схема, которой мы пользуемся применительно к острым хирургическим заболеваниям, дает для оценки динамики процесса час или два — не более, то в состоянии Дау не было повода к поспешности, но все же построить прогноз было необходимо. Коль скоро в психике больного наметились признаки явного улучшения, следовало ожидать и дальнейшего и, по-видимому, все убыстряющегося возвращения к нормальной мыслительной деятельности. Дело было, конечно, не в фантомных болях, поскольку этот "фантомный синдром" рассыпался — боли в ноге прошли, ежеминутное желание пойти в туалет стало сменяться 10–20 минутными перерывами, а после лечения кандидамикоза и еще реже. Не было оснований думать и о гибели гипотетических клеток ближней памяти, ибо в состоянии Дау не было ничего исключительного в сравнении с обычной глубокой контузией мозга с длительной потерей сознания. Мне всегда казалось при анализе таких состояний, что глубокие ушибы мозга скорее бьют по ассоциативным связям и эти связи восстанавливаются по мере выхода клеток из состояния стойкой ишемии. Таким образом, центр тяжести в оценке прогноза перемещался к спаечной болезни, именно тут надо было подумать о будущем. Спаечная болезнь при таком настойчиво интермиттирующем течении, как подсказывал мне мой опыт, обобщенный в соответствующей монографии, могла привести больного к острой спаечной атаке внезапно или постепенно, и тогда спасение больного будет предприниматься в условиях свершившейся катастрофы в брюшной полости.

Но вопрос об оперативном лечении был преждевременен.

Второй год наблюдения показал, что наши предположения верны.

К сожалению, они оказались верны во всем.

Все разговоры, которые приведены мною, происходили в основном после возвращения Дау из Чехословакии. У него появилась потребность общения с людьми. Он охотно высказывал свои суждения. Он беседовал с сыном, проверил его знания и сказал, что он сделает его теоретиком".