Впрочем, вру. Моих свинопасов в охрану не ставили. Под видом пленных и добычи они выводили к нашим кораблям спасаемых горожан вместе с имуществом.
Утром узнал: сын малыша успел стяжать великую славу. За одну ночь — как за десять лет. Торопился мальчик; спешил. Это он зарезал басилея Приама, искавшего укрытия у Зевесова алтаря. Это он принес младшую из Приамовых дочерей в жертву погибшему отцу. Это он вырвал младенца-Гекторида из рук матери и разбил ребенку голову об угол стены. Изнасиловал жену Гектора и забрал ее себе: невольницей. Это он...
Возможно, я закончил войну слишком рано.
Убийца отца, лучше бы я стал убийцей сына.
...Иногда чудится: меня обманули. Хитрый Ангел нарочно затеял памятный разговор, после которого я взял в руки Лернейскую смерть. Костистый старик по имени Геракл, мне говорили, что мы с тобой похожи. Я огрызался. Спорил. Втайне гордился. Но мы действительно похожи. Ты убивал чудовищ, пред кем отступали олимпийцы. И я убивал чудовищ. Пред кем отступали...
Неужели Семья всерьез предполагала напоследок одарить меня, одинокий колос на пустой ниве, лестницей в небо?!
Как и тебя, костистый старик.
«Я вернусь! — шептал я белыми губами в ночь пожара Трои. — Одиссей, сын Лаэрта, я вернусь! Я уже возвращаюсь!»
— Не спеши... — спел в ответ ветер ангельским голосом. Согласно ахнула сова в лесу. Качнула ветвями олива. Лавр и лань, туча и прибой, конегривый шлем, кузнечный молот и домашний очаг, пояс, сотканный из вожделения, и желтая нива, и мрак небытия — промолчали.
— О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, иль и тобой, злополучный, судьба непреклонно играет, так же, как мной под лучами всезрящего солнца играла?..
Замолчи, аэд.
Мой дом засыпает во мне. Я еще не здесь. Не до конца.
Тс-с-с...
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ИСКУС ЗОЛОТОГО ЛОТОСА
Не все ль равно, что этот старый храм,
Что на мысу — забытый портик Феба!
Запомнил я лишь ряд колонн да небо.
Дым облаков курился по горам,
Пустынный мыс был схоже ковригой хлеба.
Я жил во сне. Богов творил я сам.
Четыре приземистые ладьи из Айгюптоса, напоследок оскалясь мордами львиц с носовых таранов, исчезли давно. До полудня. Зато финикийцы не отставали. Воздев над водой конские головы (намек?..) и ухмыляясь ликами Афродиты Выныривающей
[216], три хищные тени пластались за «Пенелопой», как на привязи. Черные паруса добавляли в погоню мерзкий привкус траура. Расстояние выглядело безопасным — два десятка стадий, не меньше. Но веревка эта скорее сокращалась, нежели растягивалась. Плохо, что ветер скис. Море лазурь в золото переплавляет, больно смотреть. Внутренность раковины: играет-смеется перламутром бликов. На небе хоть бы облачко. Купол выгорел весь; даже Гелиос от собственного жара одурел, тащится еле-еле. Приходится бежать на веслах.Блестят от пота спины гребцов. На ладонях лопаются волдыри, пятная рукояти весел сукровицей. Сменив резкие оклики дудки, монотонно рокочет на корме барабан. Дотянем до вечера — уйдем. Финикийцам в темноте ходить — хуже рожна. Свернем на север, к Кипру или Пафосу. Только когда он, этот вечер... Есть, конечно, слабая надежда, что псы Благодатного Полумесяца сломаются раньше. Им ведь тоже несладко приходится. За время, пролетевшее снаружи Кронова котла, корабли «вонючих сидонцев» изменились: боевая палуба-катастрома со сплошным ограждением-плетнем, два ряда гребцов... Один подводный таран чего стоит. Для драки: самое оно. -Это еще во время Фаросского сражения оценили: на собственной шкуре. Зато для погони, когда кормчий с бойцами наверху, а гребцы со вторым рулевым — внизу... Эй, отстанете?!
И все-таки под ветром «Пенелопе» было бы легче. Глупо мечтать о том, над чем ты не властен. Можно, к примеру, пожелать, чтобы настырные финикийцы исчезли. Провалились в мглистое царство Аида. В Тартар.
В Бездну Вихрей. Или еще куда подальше — хотя дальше уже, кажется, некуда...
Одиссей в очередной раз оглянулся на преследователей. И невольно протер глаза. Конские головы сгинули! На их месте таяло, исходило зыбкой дрожью чудо-марево; но вот исчезло и оно. Море позади было чистым до самого горизонта, куда ни кинь взгляд. Разве что горизонт стал заметно ближе. Создавалось впечатление, что именно он, этот рывком приблизившийся горизонт, и поглотил детей Благодатного Полумесяца, следивших за Троянской войной с Солимских высот.
Наваждение?!
— Земля!