Акведук на миллион

— Тот самый, в доме которого тебя арестовали?! — изумилась Алессандра.

— Именно, — подтвердил я.

— Фантастическое совпадение! — воскликнула она. — Получается, он и впрямь во всем виноват! И все же будь с ним поделикатнее, не распускай кулаки.

Мы подхватили Петрушу под микитки и переместили в избу.

— А что же почтовый комиссар? — поинтересовался я.

— Пьян, сволочь, — буркнул Репа.

— А ты беспокоилась о подорожных, — заметил я графине с улыбкой.

В почтовой избе за печью имелась комнатушка с узкой коротенькой лавкой, зеркалом в железной оправе на одной стене и иконой Николая Угодника на другой. Туда мы и занесли пьяного Петрушу. На лавке он не умещался. Я поставил его дорожный сундук на попа с одного краю и кое-как уложил Рябченко. Стопы его свисали, зато голова вполне удобно покоилась на сундуке, который оказался чуть выше лавочки.

Штабс-капитан распряг лошадей и дал им корма, а мы с Алессандриной тем временем перенесли вещи из экипажа. Трубу для оркестра роговой музыки разместили в закутке рядом с Рябченко.

Репа накрыл на стол. Мы сели ужинать. И у меня, и у Алессандрины аппетит пробудился волчий. Котенок Розьер не уступал нам, несмотря на свои крошечные размеры.

— Каковы ваши планы? — наконец спросил штабс-капитан.

— Я вернусь в Санкт-Петербург, — заявила графиня.

— Ну а я намерен прояснить, что этот герой собирается инспектировать в Москве. — Я кивнул на печь, из-за которой доносился храп Петруши Рябченко. — А заодно навещу свою тетушку графиню Марию Никаноровну Неверову и кузину Лизу.

— Значит, расстаемся, — обреченно промолвила Алессандрина.

— Надеюсь, не навсегда, — шепнул я.

— Э-э-э… — кашлянул штабс-капитан. — Так как ночевать придется здесь… вы располагайтесь, а я скоротаю ночь во дворе. Заодно пригляжу за лошадками и почтовым комиссаром.

Он пожелал нам спокойной ночи и ушел.

— Твой друг обладает поразительной чуткостью, — промурлыкала Алессандрина, прижавшись ко мне.

— Погоди немного. — Я высвободился из ее объятий.

Петруша Рябченко беспокойно ворочался. Я приподнял ему голову и поднес к губам бутылку с водкой. Он хорошенько приложился к ней и бесчувственным кулем развалился на лавке.

— Ты весьма своеобразно заботишься о нем, — заметила графиня. — Смотри, чтобы не упился до смерти.

Я затворил дверь в комнатушку Рябченко. Из-за стены доносились его храп и сопение. Котенок забрался на печь и затеял возню. Где-то в дворовых пристройках коротал ночь штабс-капитан Репа. А я любил Алессандрину.

— Да я ж, ваш благородь, русским языком объясняю: нету лошадок, нету! А те, что в конюшне, те сугубого назначения! — отвратительным скрипучим голосом отвечал субъект, в коем мы признали почтового комиссара.

— Какого такого сугубого назначения? — напирал Яков Иванович.

Почтовый комиссар пропустил вопрос мимо ушей, окинул взором меня и Алессандрину и нахмурился:

— А вы кто такие будете?

Я приподнялся, дал ему в морду, и он перелетел кубарем через табурет. Графиня вскрикнула, а штабс-капитан издал стон, выражавший и сочувствие чиновнику, и неодобрение моим действиям, и одновременное признание их необходимости.

Пока мужик поднимался с пола, я нашарил в кармане полтинник. Почтовый комиссар пошатывался, на глаза его навернулись слезы, и он часто моргал, не забывая охать и причитать скрипучим голосом. Когда влажная пелена спала и взгляд его сделался осознанным, я протянул ему монету. И он ее взял.

В эту секунду скрипнула дверь, появился Рябченко. С громкими стонами он пошел через избу, натыкаясь на предметы и не обращая ни на кого внимания. Почтовый комиссар провожал Петрушу взглядом, и глаза его наливались кровью по мере продвижения Рябченко к выходу. Петруша вышел на улицу, чиновник оборотил ко мне недовольную физиономию и осторожно осведомился:

— А это кто?

Я поднес кулак к его носу и ответил:

— Чиновник сугубого назначения.

— А-а-а, — с пониманием кивнул он, скосив глаза на мою руку.

— Ну, запрягай своих лошадок! — велел я. — И еще, любезный, сделай так, чтобы твоего голоса я более не слышал! Уж больно отвратительно он звучит.

Петруша Рябченко, справив во дворе нужду, вернулся и присел на лавке в закутке. Он громко стенал и то вскидывал больную голову, то ронял ее на руки. Он ничего толком не помнил. А если какие-либо картины и всплывали в его сознании, то вряд ли он соотносил их с реальностью, скорее принимал за последствия пагубного пристрастия к утешительным средствам.

Я наблюдал за ним исподтишка, но допустил оплошность, и глаза наши встретились. Его взгляд приобрел новое выражение, будто Петруша вспомнил о чем-то. Он поднялся со скамьи и прошел в общую комнату.

Беспокойство охватило меня, я не спускал с него испытующего взора. Петруша остановился и, опершись о стол, заплетающимся языком выговорил:

— Позвольте, господа… честь имею… Коллежский секретарь Рябченко… Петр Ардалионович…

Я с облегчением вздохнул. Он меня не узнал. А взгляд его сделался осмысленным лишь от того, что других людей рядом с собою заметил.

— Благодарствуйте, Петр Ардалионович, — ответил я и поднес ему стакан. — Вот, подправьте-ка здоровье. С утра очень правильно будет.