Алая графиня

Катерина протянула руку, собираясь тронуть отца за плечо, и в это мгновение еще один человек, молодой, вышел в проход и встал рядом с Лампуньяни. У него были очень темные волосы и борода, приятное овальное лицо и глаза, полные ненависти. Это оказался Карло Висконти, дворянин, сестру которого обесчестил Галеаццо. Он сжимал рукоять длинного меча, вложенного в ножны, был одет в белое и пронзительно-красное, как и Джованни Лампуньяни.

Карло и был король мечей.

Я почувствовала, как проваливаюсь в другой мир, тот, где гнев Господень клубится мутными тучами, а чудовищное облако готово разразиться смертоносной молнией. Я обеими руками оттащила Катерину от отца и крепко вцепилась в нее.

— Не сейчас!.. — зашипел герцог на Лампуньяни, махая рукой, а темноволосый Висконти тем временем протиснулся мимо коленопреклоненного вассала.

Лампуньяни начал неловко подниматься, теребя рукав.

Все еще полусогнутый, он отчетливо произнес:

— Наоборот, именно сейчас. Теперь же!

Джованни с проворством змеи набросился на Галеаццо. Я не заметила, как он выхватил кинжал, зато увидела, как окровавленный клинок вышел из раны, и услышала жуткий хрип герцога. Посол Мантуи предпринял слабую попытку оттолкнуть Лампуньяни, но того уже нельзя было остановить. Он распрямился во весь свой впечатляющий рост, схватил герцога за руку, чтобы тот не смог убежать, воткнул кинжал ему в грудь по самую рукоятку, выдернул его из чавкнувшей раны, скривил рот от ненависти и решимости и снова всадил клинок в тело Сфорца.

— Я умираю! — с изумлением воскликнул Галеаццо и завалился назад, на грудь Орфео да Рикаво, который тщетно старался его удержать.

В следующий миг к герцогу шагнул Висконти и рубанул его длинным мечом, а за ним подскочил еще один молодой человек. Посол Мантуи, Захария Сагги и Рикаво вопили, призывая стражу.

Хор умолк, сладкое пение сменилось дикими криками и звуками борьбы. Люди рвались из недавно стройных рядов, церковные двери распахнулись, и толпа хлынула к ним приливной волной. Стражники увязли в толпе, отчаянно пробиваясь к своему господину, который упал на камень, когда-то обагренный кровью невинных младенцев.

К этому моменту даже Сагги с Рикаво пытались бежать, а братья герцога Оттавиано и Филиппо едва не сбили меня с ног, проталкиваясь к дверям. Я крепко держала Катерину, увлекая ее подальше от этого кошмара. Она обмякла и не сопротивлялась.

Церковь опустела с ошеломляющей быстротой. Снаружи, на площади, придворные и фавориты герцога требовали своих лошадей. Те, кто пришел пешком, включая мать Катерины Лукрецию, почти бежали по обледенелым булыжникам обратно к замку. Я остановилась в дверях, не выпуская руку ошеломленной Катерины, обернулась и взглянула на святилище.

В нем было пусто, если не считать стражников и окровавленного тела Джованни Лампуньяни, который не успел скрыться из-за хромоты. Я видела, как высокий мавр в тюрбане, зажимая кровоточащую рану на плече, опустился на колени перед неподвижным телом герцога Миланского. Галеаццо лежал на спине: рот разинут, невидящие глаза открыты, руки вскинуты, как будто он защищается. Кровь текла по его чисто выбритому лицу и впитывалась в камзол, теперь уже полностью багровый, без всякого белого.

Башня рухнула.

Бона сказала бы, что Господь наконец-то воздал герцогу по заслугам, но я в тот день знала, что это не так. Всевышний не имел к этому никакого отношения, это было дело рук короля мечей, который отомстил за свою сестру. Я поглядела на обескровленное тело герцога и ощутила радостное удовлетворение, пусть и несколько отстраненное.

Справедливость — это то, чего я хотела для Маттео. Я не успокоюсь, пока не отыщу ее.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мы с Катериной вернулись в замок Порта-Джиова, где выяснилось, что придворные на конях значительно нас обогнали, но никому из них не хватило духу сообщить о случившемся Боне, которая до сих пор лежала в постели. Катерина, обливавшаяся слезами — по-моему, не столько от горя, сколько от страха, — цеплялась за меня, и мы вместе вошли в покои герцогини. Я обнимала девочку за плечи, как должна была бы делать мать, но та так испугалась мести врагов герцога, что бросила дочь и спряталась в городском доме мужа. Мы с Катериной встали у постели Боны, от которой только что отошла Франческа с подносом.

Полог был отодвинут, госпожа герцогиня, закутанная в толстую шаль, сидела, откинувшись на подушки. Ее густые светло-русые волосы были заплетены в простую косу, широкое тяжелое лицо осунулось, веки слипались от изнеможения, однако она выпрямилась, заслышав наши шаги, и приветливо взглянула на нас. Но при виде Катерины, которая прятала зареванное лицо у меня на плече, Бона побледнела и замерла.

Я заговорила, сипло и неуверенно:

— Его светлость герцог Миланский мертв.

Я ожидала, что она закричит, зарыдает, тяжело воспринимая утрату.

Бона только широко раскрыла глаза, но лицо ее не дрогнуло. Повисло долгое молчание, нарушаемое лишь приглушенными рыданиями Катерины.

Наконец Бона разжала губы и произнесла одно-единственное слово:

— Как?