Алая река

Прохожу в угол, становлюсь на четвереньки, приподнимаю край ковролина, нащупываю расшатанную половицу. Вот он, наш детский тайник – одновременно и сокровищница, и почтовый ящик. Тьма, раз просочившись в жизнь Кейси, заставила мою сестру использовать тайник еще и как склад для сигарет и марихуаны.

Очень может быть, она вломилась в бабушкин дом не для того, чтобы что-то забрать, а для того, чтобы что-то ОСТАВИТЬ.

Едва дыша, приподнимаю половицу.

Шарю в пустоте. Пальцы касаются бумаги. Достаю объемную стопку.

Не сразу понимаю, что это. Чек на пятьсот восемьдесят три доллара от администрации штата Пенсильвания, датирован первым февраля 1991 года. Пробегаю глазами остальные листы. Тоже чеки. Ежемесячные. За период в десять лет. Сумма в каждом следующем чуть больше, чем в предыдущем.

Есть и кое-что другое. Три документа от департамента соцслужбы штата Пенсильвания от имени Дэниела Фитцпатрика. Нашего отца. Бенефициары по договору – Микаэла и Кейси Фитцпатрик. Право распоряжаться денежными средствами переходит к Нэнси О’Брайен. К бабушке, которая являлась нашим официальным опекуном.

У бабушки никогда не было почтового ящика на двери. Она арендовала номерной ящик в почтовом отделении. Теперь понятно, почему. Десятки открыток на Рождество и наши дни рождения. Десятки писем. Открытки ко Дню всех святых. Валентинки. Все – с подписью «Любящий папа». Многие – с пометкой «Прилагаю чек на 1 доллар, купите конфет». Чеки, разумеется, давно и благополучно изъяты и обналичены бабушкой.

Последнее письмо датировано 2006 годом – годом моего совершеннолетия. Кейси тогда было девятнадцать. Озарение внезапно и мучительно до боли в животе – в 2006 году я уже считала отца мертвым.

* * *

С бумагами в руках сбегаю вниз по ступеням. Томас смотрит недоумевающе. Велю ему:

– Будь в гостиной, никуда не выходи.

Ба успела откупорить пиво. Нехарактерно бледная, она стоит, прислонившись к разделочному столу. Боевой настрой пропал. Не иначе, Ба сообразила: я там, на втором этаже, неспроста задержалась, сейчас что-то раскопаю. Яркий свитер, опрятные джинсы, елка с гирляндой – словом, все, что так тронуло меня поначалу, теперь вызывает гадливость. Ба просто пыталась подластиться ко мне – после всего, что сделала.

Молчу – говорить нет сил. Руки дрожат, и бумаги шелестят прямо-таки зловеще.

– Это чего там у тебя? – спрашивает Ба. Будто сама не видит.

Шагаю к ней, шлепаю бумаги на стол. В очередной раз отмечаю, как бабушка усохла – едва мне до груди достает. Жду. К бумагам она не прикасается.

– Вот ЭТО я нашла.

– Сестру не трудись искать, – выпаливает Ба. – Раз она исчезла, значит, ей так надо. Не лезь не в свое дело.

– Бумаги прочти.

– Чего мне их читать. Читала уже.

– Почему ты нам лгала?

– Я? Никогда я не лгала!

Усмехаюсь.

– А кто каждый божий день стонал, что тащит нас на горбу безо всякого пособия? Не ты? Ловко устроилась!

Ба сверкает глазом, но голос ее звучит спокойно:

– Он вас бросил. Он мою дочь на иглу посадил, а когда она умерла – дёру дал. Я вас одна поднимала. Кому вы нужны были? То-то, что никому. Только мне, бабке. И пара сотен баксов в месяц сути дела не меняет.

– Он жив?

– А я почем знаю?

– Бабушка, ответь, только честно: мы с Кейси тебе жизнь сломали?

Она хмыкает.

– К чему столько пафоса, Мики?

– Это не пафос. Я серьезно. Так сломали или нет?

Ба пожимает плечами.

– Не вы. Смерть моей деточки. Лизы. Тогда-то всё для меня и кончилось.

– Но мы же были совсем маленькие. Кейси и двух лет не исполнилось. Мы не виноваты, что мама умерла.

Бабушка дергает головой.

– А то я не знаю!

И тычет пальцем в холодильник.

– Погляди! Нет, ты внимательно погляди!

На дверце – целый коллаж. Пожелтевшие, закудрявившиеся по углам листки – записки наших учителей, единственный табель Кейси с хорошими отметками, школьные фото. Фотография Томаса, сделанная бабушкой в прошлое Рождество.

– Я о вас заботилась, – говорит Ба. – О тебе и о Кейси. Кроме вас, у меня никого не было.

– Да, но ты нас не любила.

– Любила!

Это слово она почти выкрикивает. Но сразу успокаивается.

– Я с вами не сюсюкала, что да, то да. Я делом любовь доказывала. Жизнь на вас положила. Думаешь, я эти деньги, с чеков, прикарманила? Нет, они на вас же и пошли.

Долго подбираю слова, наконец говорю:

– Я была доброй. А из-за тебя очерствела.

Ба кивает.

– Так оно лучше. Жизнь – штука жестокая. Я хотела, чтоб ты это усвоила.

– Я усвоила.

– Вот и хорошо. Значит, не зря я старалась.

Крыть нечем.

– Бабушка, – начинаю я вкрадчиво, льстиво – этот тон, бывало, действовал в мои детские годы. – Бабушка, пожалуйста, скажи: ты знаешь, где Кейси? Ведь знаешь, да?

– Не лезь не в свое дело! – повторяет Ба. Лицо ее становится непроницаемым. – Забудь про Кейси. Не ищи ее, слышишь?

– Я поступлю так, как считаю нужным.

Впервые в жизни говорю с бабушкой таким тоном.

Она цепенеет, будто от пощечины. Затем вперяет в меня неприязненный взгляд. Долго молчит и наконец выдавливает:

– В положении она.

Так уже давно не говорят. Целый долгий миг мысленно отмахиваюсь от истинного смысла этих слов.

С языка едва не срывается дурацкий вопрос: «В каком положении?»