Алатырь-камень

— А чего же еще? — искренне удивился Константин. — А сразу после нее я всех твоих воинов вместе с Фильнеем и освобожу. Или даже нет, — тут же передумал он. — Мы лучше вот как поступим. Я еще до нее половину выпущу. Должна же быть у тебя свита, хоть и небольшая. Думаю, два десятка будет достаточно. А потом, после подписания договора, и остальные свободу получат. Пойдет такое?

— Такое пойдет, — твердо заявил королевич.

— Слово? — серьезно переспросил рязанский князь.

— Рыцарское! — гордо произнес Коломан и тут же осекся. — Я ведь не опоясан, да и шпор у меня нет.

— Да-а-а, — задумался Константин. — Это меняет все дело. Как можно принимать участие в коронации, не будучи опоясанным. Жаль, жаль, — сокрушенно вздохнул он, подмечая, как вытягивается от огорчения лицо Коломана. — Хотя что это я?! — хлопнул он себя по лбу. — Можно подумать, что я завтра на царство венчаться стану! Времени-то еще сколько угодно. Успеем мы тебя и опоясать, и шпоры надеть.

— А разве у вас на Руси среди… — Коломан смешался, закашлявшись и радуясь, что слово «варваров» он все-таки произнести не успел, в самый последний миг ухватил себя за язык. — Разве среди твоих воинов, — продолжил он, — есть рыцари?

— Ну-у, если исходить из строгих канонов, про которые ты читал, — протянул Константин. — Тогда, конечно, нет. Но это не беда. У меня ведь помимо тебя еще и польские князья будут. Вот они-то тебя и опояшут, чтоб все честь по чести было.

— А подвиг совершить? — почти жалобно спросил Коломан.

— Без подвига никак? — осведомился Константин.

— Если бы я мог одним ударом меча разрубить воина на коне и в доспехах от макушки до низу вместе с лошадью, — прикрыв глаза, начал певуче цитировать Коломан хорошо известные ему строки. — Без труда зараз разгибал четыре подковы, поднимал до головы рыцаря в доспехах, который стоит на моей руке, и съедал бы за обедом четверть барана или целого гуся, тогда да. А так… нет, — произнес он подавленно.

Бедный мальчик чуть не плакал. Так сильно расстроился он оттого, что золоченые шпоры, по всей видимости, уплывали от него навсегда вместе с его хрустальной мечтой.

— Вона как, — подивился Константин, искренне посочувствовав горю принца. — А ты, стало быть, ничего этого не можешь?

— Нет, — честно ответил Коломан. — Да, пожалуй, и никогда не смогу.

— Но ведь ты королевский сын, — возразил рязанский князь, лихорадочно размышляя, что бы такое ему предпринять и что придумать.

— Я не хочу получить рыцарские шпоры только по этой причине, — гордо вскинул голову принц.

— А еще там есть какие-то подвиги? — поинтересовался Константин.

— В бою, — совсем тихо прошептал Коломан. — Но то уже и вовсе не про меня.

— А какие? — спросил Константин.

— Если рыцаря от смерти спас, или на копье поднял сразу трех сарацин, или освободил от неверных святой град Иерусалим, или…

— Стоп, — оборвал перечень князь. — А ты говоришь — не про тебя. Воевода Фильней — рыцарь?

— Конечно.

— А ты его от смерти спасаешь. Ведь если бы не твое согласие, то болтаться бы ему завтра на доброй пеньковой веревке, а так поживет еще.

— Но я же не в бою и не мечом, — возразил Коломан.

— А ты почитай внимательно, — предложил Константин. — Я больше чем уверен, что там не сказано, чем и как именно ты должен его спасти. Да разве это важно, если уж так разобраться? Главное, что спас, а остальное… — он пренебрежительно махнул рукой.

— А ведь и впрямь не сказано, — с некоторым удивлением протянул Коломан, и его мальчишечье лицо осветила светлая добрая улыбка.

«Господи, как же приятно сделать счастливым человека, — вздохнул Константин, но тут же цинично добавил сам себе, чтоб чересчур не расслабляться: — Особенно если это не несет больших дополнительных расходов и, напротив, сулит кое-какие доходы, пусть и не материальные.

С Васильком же получилось еще проще. О том, в кого именно влюблен пылкий юноша-князь[79], Ростислава сообщила Константину как-то невзначай. Едва же он узнал об этом, как сразу все события истории совершенно заново встали перед его глазами. Вот, оказывается, почему Василько всю жизнь послушно ходил у стремени своего старшего брата и никогда ни в чем ему не перечил.

Вот почему сам Василько в той официальной истории женился весьма поздно. Константин не помнил точно, когда тот наконец-то согласился пойти под венец[80], но точно знал, что князю было далеко за двадцать. Это был чуть ли не единственный случай в те времена, когда русские князья старались женить своих сыновей еще мальчишками, обзаводясь таким образом новыми союзами и приобретая различные выгоды, а уж обручали и вовсе детей.

Оказывается, все потому, что Василько всю свою жизнь был страстно и безнадежно влюблен, а объект его страсти был близок, но недоступен — жена брата.

— Когда она только-только увидела его первый раз, то еще ничего не поняла. Молодая же совсем. А ныне, как она мне писала, он так настойчиво уговаривал ее не постригаться в монастырь, не губить свою красоту и юность, что и слепой по одному голосу догадался бы. Так что ты имей в виду.

— А он открылся ей в своих чувствах? — спросил тогда Константин.