Александр Блок

Свое страдание и свою радость вложил поэт в «Рыцаря-Несчастье». В его убогом и смиренном образе увидел он тайну распинающейся любви. «Радость-Страданье одно», как и Роза и Крест – одно.

19 января 1913 года была закончена драма «Роза и Крест». Блок читает ее небольшому кружку; присутствующий на чтении Мейерхольд восхищается стройностью действия и законченностью отделки. Он говорит автору: «Вы никогда еще так не работали». Потом Блок читает свою драму Терещенко и его двум сестрам; через два дня – А.М. Ремизову в присутствии директора «Нашего театра» Зонова. «По тому, как относятся, – замечает поэт в «Дневнике», – что выражается на лицах, как замечания касаются только мелочей, вижу, что я написал, наконец, настоящее». И 11 февраля заявление еще более решительное: «День значительный. Чем дальше, тем тверже я „утверждаюсь“, „как художник“. Во мне есть инструмент, хороший рояль, струны натянуты». Но это не мешает поэту через несколько дней записать: «Не нравится свое – перелистал „Розу и Крест»“ – суконный язык». В конце он прибавляет: «Искусство связано с нравственностью. Это и есть „фраза“, проникающая произведение („Розу и Крест“, так думаю иногда я)».

В начале апреля по инициативе молодого поэта и блестящего исследователя ритма Н.В. Недоброво образовалось «общество поэтов». В нем читались и разбирались стихи, обсуждались доклады; выступали «поэт из народа» А.Д. Скалдин, Пяст, А.А. Кондратьев, В.Р. Ховин, поэтесса Моравская, Б. Садовский, Ю. Верховской, приват-доцент А.А. Смирнов, О. Мандельштам, начинающий поэт Рюрик Ивнев и сам маститый мэтр Вяч. Иванов. На первом заседании, 4 апреля, Блок прочел «Розу и Крест»; после него читал Н.В. Недоброво: «О связи некоторых явлений русского стихотворного ритма с дыханием». Блок остался недоволен новым обществом и больше в нем не бывал. 30 апреля он писал В.Н. Княжнину: «Я чувствую себя довольно кисло. В обществе поэтов мне в первый раз очень не понравилось, потому и не иду».

Весной опять нахлынула тоска. Читаем в «Дневнике»: 30 марта: «Дни невыразимой тоски и страшных сумерек – от ледохода, но не только от ледохода». 9 апреля: «Бездонная тоска. Мысли об отъезде. Обед на Финляндском вокзале, печальный закат в Шувалове». 12 апреля: «Я обедал в Бело-острове, потом сидел над темнеющим морем в Сестрорецком курорте. Мир стал казаться новым, мысль о гибели стала подлинней, ярче („подтачивающая мысль“) – от моря, от сосен, от заката». 20 апреля: «…Так тянется, тянется непонятная моя жизнь».

Весной, как обычно, в Петербург приезжает Художественный театр. Блок мечтает о том, что Станиславский поставит «Розу и Крест». В «Дневнике» записывает: «Если коснется пьесы его (Станиславского) гений, буду спокоен за всё остальное. Ошибки Станиславского так же громадны, как и его положительные дела. Если не хочет сам – он, – я опять уйду в „мурью“: больше никого мне не надо». 26 апреля автор читает пьесу Станиславскому. Вот любопытное описание этого чтения: «Читать пьесу мне было особенно трудно, и читал я особенно плохо, чувствуя, что Константин Сергеевич слушает напряженно, но не воспринимает… Он воспринял всё действие, как однообразное, серое, терял нить. Разговор шел так: сначала я ему стал говорить, что Бертран – „человек“, а Гаэтан – „гений“, какая Изора (почему „швейка“). Он, всё время извиняясь за грубость воображения („наше искусство – грубое“), стал дополнять и фантазировать от себя. И вот что вышло у нас с ним вместе. Живет Бертран – человек униженный. Показать это сразу тем, что Алиса велит выплеснуть помои, почти ночной горшок. Рыцарь кладет меч и щит и несет ведро. „Вот это дайте мне, как актеру, всё время в таких случаях повторял Станиславский (и т. д.). По-видимому, и с Художественным театром ничего не выйдет и „Розу и Крест“ придется только печатать». Через два дня другая запись: «Сегодня: Печально всё-таки всё это. Год писал, жил пьесой, она – правдивая… Пришел человек чуткий, которому я верю, который создал великое (Чехов в Художественном театре) и ничего не понял, ничего не „принял“ и не почувствовал. Опять, значит, писать „под спудом“». И, наконец, заметка от 4 мая: «Милый и прекрасный К.С. Станиславский наговорил мне всё-таки ужасных глупостей. Говорят, он слушает одного Эфроса… Жить хочется мне, если бы было чем, если бы уметь».

После неудачи с постановкой «Песни Судьбы» – неудача с «Розой и Крестом». Между романтическим искусством Блока и глубоко запрятанным, но неискоренимым «позитивизмом» Художественного театра была непреодолимая преграда. Страшно думать, что «гениальный Станиславский «не понял, не принял, не почувствовал» трагической поэзии «Розы и Креста», что драме Блока он предпочел бездарную ремесленную пьесу Сургучева «Осенние скрипки». Впрочем, через два года он переменил свое мнение, и «Роза и Крест» была принята к постановке. Революция помешала ее осуществлению.