Александр Блок

Чем примечательна недолгая жизнь Блока-табельщика? Развивая эффектную метафору Гумилёва, можно сказать, что соловья не поджарили, но петь в неволе он не может. В общем, условия оказались терпимыми. Какие ни на есть новые впечатления, природа, купание, возможность поездить верхом. Физическая работа (рытье окопов, рубка кольев в лесу) не утомляет, неудобства не слишком тяготят: «Я ко всему этому привык, и мне это даже нравится, могу не умываться, долго быть без чая, скакать утром в карьер, писать пропуски рабочим, едва встав с кровати». Единственное, на что жалуется он с самого начала в письмах жене и матери, — это скука. Но от нее у него всегда было лишь одно лекарство — стихи. Однако новые не сочиняются, а хлопоты по изданию старых возложены на Любовь Дмитриевну.

После чтения корректуры третьего тома она признается в письме мужу, что над отделом «Родина» ей «очень много пришлось реветь». (Примечательно, что над циклом, впрямую не связанным с любовной темой: многое там она вправе принять на свой счет, в том числе и слова: «Но и такой, моя Россия…») Так просто о блоковских произведениях дано говорить только ей: «…Я все диву даюсь — какие, Лалака, ты стихи хорошие сочиняешь! И как это я про них могу временами забывать?!..» А в другом письме она очень точно говорит о том, какую реальную роль играет блоковская поэзия в их общей жизни: «Думая о тебе и о себе часто твоими стихами, и до слез мне нелепо, что мы потеряли какую-то нитку и когда еще поймаем».

Блока и его сослуживцев поселяют в Порохонске, в имении князя Друцкого-Любецкого, в двенадцати верстах от позиции. Первое, что привлекает его внимание, — это «такс» по имени Фока и полицейская собака Фрика; их он называет своими «товарищами». Княгиня, тридцатилетняя женщина с золотыми волосами, учиняет вечеринки с чаем и пирожными, а однажды просит Блока написать ей что-нибудь. Блок отвечает: «Скорее Фрика напишет стихи, чем я». Инженер-путеец В. Ф. Пржедпельский (литературное имя — В. Лех), помимо этого эпизода, донес до читателей еще одну фразу, сказанную Блоком со вздохом: «Середина жизни самая трудная». Стало быть, жизненный срок он исчислял по-дантовски и, при всей жажде гибели , готов был жить долго…

В конце сентября Блок едет в отпуск. Любовь Дмитриевна на гастролях в Оренбурге. В квартире на Офицерской – тетя Маня с собакой Пушком. Блок получает от Леонида Андреева приглашение писать для газеты «Русская воля» и отвечает решительным отказом: «Если бы я захотел участвовать в газете, мне было бы нечего Вам дать: все словесное во мне молчит…» Более того, и самому Андрееву он предрекает неизбежное разочарование в журналистике: «Вы совсем не для газет». А в ноябре, уже из Полесья он еще раз обращается к тому же адресату с искренним признанием: «Чем дальше развиваются события, тем меньше я понимаю, что происходит и к чему это ведет. Всякая попытка войти в политическую жизнь хотя бы косвенно для меня сейчас невозможна. Ничего, кроме новых химер, такая попытка не породит». Знаменательные слова.

Хотелось съездить и в Москву, но Немирович-Данченко ответил, что пока репетиции «Розы и Креста» участия автора не требуют. 2 ноября Блок возвращается в Порохонск. Работает в штабе, чем весьма тяготится. Находит некоторое развлечение в чтении архивных документов, кое-что оттуда приберегает на всякий случай, но потом к этому не вернется.

Конец года Блок проводит «в вихре светских удовольствий, что пока приятно, а иногда очень весело», как он пишет матери. Новый, 1917 год празднует в княжеском доме вместе с сослуживцами до восьми часов утра. К вечеру же его опять посещает беспокойство.

Блока назначают «заведующим отделом». Однажды в январе в управление дружины приезжает офицер с ревизией. Им оказывается не кто иной, как Алексей Толстой, немало изумленный тем, что конторские книги ему предъявляет легендарный поэт. На вопрос Толстого об иных занятиях он коротко отвечает: «Нет, ничего не делаю». Вместе с Толстым приезжал Дмитрий Кузьмин-Караваев.

Вечером они идут ужинать в княжеский дом. «В длинном коридоре мы встретили хозяйку, увядшую женщину, — она по­смотрела на Блока мрачным глубоким взором и гордо кивнула, проходя. Зажигая у себя лампу, Блок мне сказал: “По-моему, в этом доме будет преступление”», — напишет потом Толстой. Может быть, в присутствии коллеги у Блока вдруг разыгралось воображение?

В Полесье Блоку суждено пробыть до середины марта. Здесь до него доходит весть о Февральской революции.

МОЛЧАНИЕ МУЗЫ

В 1917 году Блоком не написано ни одного стихотворения. Несколько коротких набросков в дневнике — не в счет (хотя есть там одна сильная строка: «Зачинайся, русский бред…»). Творческий кризис, если называть вещи своими именами. А при отсутствии событий-стихотворений – и житейскими событиями удивительно бедным оказывается для Блока сей исторически судьбоносный год.