Александр Блок

Интересно наблюдение Д. М. Магомедовой, увидевшей здесь возможную перекличку с драматической поэмой Ибсена «Пер Гюнт», где главный герой, постарев, встречается в финале с Сольвейг (также немолодой) и несколько парадоксально обращается к ней: «О мать моя! Жена моя!» [24] Блоку ибсеновский текст был несомненно знаком, а в его собственном интимном сознании образы матери и жены всегда стояли рядом. Проступает наружу историческая поэтика, виден сам процесс смены «родины-матери» «родиной-женой».

Нарвется блоковская новинка и на снобистское брюзжание: «Иногда Блок говорит смешные вещи, напр.: „О, Родина! Жена моя!” Это вызывает у меня комическое впечатление». Кто это у нас такой строгий? М. Горький, естественно. И почти сто лет спустя легендарная блоковская строка окажется соблазнительной для иронического обыгрывания. «Блоку жена. Исаковскому мать. И Долматовскому мать», — дерзко дразнит сегодня классика Тимур Кибиров, но и в иронически-«стёбовой» версии Блок предстает поэтом, выпадающим из рутинного контекста, в данном случае — советского, сориентированного на архаическую модель «родина-мать».

Сравнение «Русь — жена» не стало общим местом, оно сохраняет внутреннюю парадоксальность. Почему?

Формула «родина-мать» апеллирует прежде всего к чувству долга . Уподобление родины жене создает иную эмоционально-смысловую перспективу. В основе брака — свободный выбор. Расхожая патриотическая риторика упирает только на долг и потому легко опошляется и обесценивается. Но ведь любовь к родине можно осознать и как свое право

. Право свободной личности на родину. Такой лирический поворот намечается у Блока. И дальнейший исторический опыт отечественной культуры показывает: творчески плодотворен именно такой взгляд.

Бывают в поэзии сравнения надуманно-головные — они быстро стареют. Бывают пронизанные эмоцией — такие живут дольше. А самые живучие — те, что сюжетно прожиты автором и оплачены его личной болью. В записной книжке есть такой вариант одной из строф: «И вечно бой! И вечно будет сниться / Наш мирный дом. / Но — где же он? / Подруга! Чаровница! / Мы не дойдем?» После нескольких переделок получится так:

И вечный бой! Покой нам только снитсяСквозь кровь и пыль…Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И подруга, и шахматовский дом ушли в интимный подтекст, в невидимую часть айсберга. Но электричество черновых строк обеспечило достоверность ключевого мотива «родины-жены». Блок летом 1908 года тянется к Любови Дмитриевне не из чувства некоего морального долга, а потому, что ощущает и осознает свое право на эту женщину (и даже на ребенка, прижитого ею «на стороне»). Этот неподдельный импульс перенесся на отношения поэта с Россией, с которой он говорит на равных, без почтительной дистанции. И без риторического нажима.

Первое стихотворение куликовского цикла отправлено с письмом Любови Дмитриевне, а на следующий день слагается второе, совсем иное по ритму и пронизанное тончайшими историческими подтекстами:

Я — не первый воин, не последний,Долго будет родина больна.Помяни ж за раннею обеднейМила друга, светлая жена!

(«Мы сам-друг, над степью в полночь стали…»)

Глубокие корни. И такой же дальний заброс в будущее. И столетие спустя нам остается только повторить: «Долго будет родина больна».

Первая читательница откликается на стихи искренне и точно: «В душе моей растет какое-то громадное благословение тебе и всему Шахматову, всем вам. Благословенная обетованная страна и в ней желанный, любимый, милый мой ты. Пишу ночью, пишу любя тебя до слез, моя радость». «Страна» относится к Шахматову, но сам выбор такого масштабного слова говорит о том, что роль жены-родины автору этого письма пришлась по душе и впору.

В июле 1908 года выходит книга «Земля в снегу», вобравшая в себя «Снежную маску», «Вольные мысли» и другие вещи, написанные после «Нечаянной радости». «Кто посмеет сказать: „Не должно. Остановись”? Так я живу, так я хочу», — заявляет автор в предисловии. И действительно, он живет безостановочно, находясь и в новом поэтическом пространстве, и в новой эмоциональной ситуации.

Девятого августа в Петербург возвращается усталая и подавленная Любовь Дмитриевна. Она в отчаянии от беременности, уродующей ее молодое тело. Но предпринимать что-либо уже поздно: доктора читают «нотации» и выпроваживают. Как «нотацию» воспринимает поначалу она и слова мужа о ребенке: «Пусть будет наш общий». Между тем для Блока это решение принципиальное и ответственное.