Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей

При том, что «рубежность» 1861 г. никем не оспаривается, глубина произошедшего перелома еще далеко не выяснена и в этом направлении исследователям еще многое предстоит сделать. Все понимают, что на следующий день после подписания любого закона ситуация в сфере, которую этот закон регулирует, остается практически той же самой. Сколько потребовалось времени для ощутимых изменений, когда ситуация оказывалась соответствующей букве и духу принятого закона? В этой связи продуктивным выглядит углубленное изучение институтов деревни, ее быта, сельскохозяйственных технологий и других социокультурных реалий. В равной степени это относится и к прочим сферам, претерпевшим преобразования в 1860–1870-е гг. (повседневность городская, университетская, военная, управленческая, банковская и т. д.). Разумеется, здесь речь идет об анализе того, как действие реформы проявлялось в конкретных жизненных ситуациях и как жизненные реалии влияли на проведение преобразований.

Одним из направлений в изучении российских реформ второй половины XIX в. является внимание к действующим лицам. Это объясняется как обоснованным признанием роли либеральной бюрократии в подготовке и проведении преобразований, так и пониманием того, что уже в николаевскую эпоху в государственном аппарате появилось большое число людей, готовых к переменам. Однако до сих пор в фокусе исследовательского внимания оказываются в основном главные персоны и ожидают своего часа те, кто обеспечивал проведение преобразований в губерниях, кто поддерживал реформаторов-политиков в недрах столичных канцелярий. Этот изъян в изучении процесса реформ становится еще более очевидным на фоне признания необходимости изучать интеллектуальный климат эпохи Александра II. Приведенный перечень проблем, которые трудно назвать решенными, можно было бы продолжить, однако его контуры не являются незыблемыми. Как отметила в своей статье О.В. Большакова, они меняются в соответствии с поворотами в подходах к изучению прошлого, зависят от «интеллектуальной моды». Поэтому в 1980-е гг. в зарубежной русистике интерес к истории конституционализма и перспективам либерализма в России объясняется заостренным вниманием к проблеме построения гражданского общества. В этом контексте освобождение крестьян стало рассматриваться как одна из предпосылок зарождения в Российской империи гражданского общества. Уход в небытие модернизационной парадигмы повлек за собой заметное снижение внимания англоязычных историков к Великой крестьянской реформе. Поскольку «проблема российской отсталости перестала быть idee fixe для большинства исследователей, отмена крепостного права утратила свою проблематичность и превратилась в непреложный факт, не требующий глубокого анализа»^{11}

. Изменения исследовательской конъюнктуры повернули взоры англоязычных специалистов на период 1890–1940-х гг., по отношению к которому Великие реформы являются далекой предысторией. Внимание ряда зарубежных историков сосредоточилось «на “периодах стабильности”, когда происходили, казалось бы, незаметные, но глубинные трансформации в структурах семьи, частной собственности, национальной и тендерной идентичности, — это вторая половина XVIII в., николаевское царствование. В таком контексте отмена крепостного права и как крупное политическое событие, и как акт “социальной инженерии” оказывается вне поля зрения исследователей (или же выступает в качестве фона, на котором разворачивается изучение какой-либо проблемы)»^{12}.