Александр II

Так завершился разговор профессора и царедворца. Общим для них было сильное желание повлиять на государя в определенном направлении при решении вопроса об освобождении. В каком направлении собирался действовать Кавелин, уже известно, теперь скажем о князе Долгоруком.

Князь Василий Андреевич был давно известен государю, ибо сопровождал его в первом заграничном путешествии в 1838 году. Назначение это произошло едва ли не в последнюю минуту. Князю Василию очень хотелось попасть в свиту наследника, а все места были заняты. Как бы в насмешку, зная, что не пойдет, ему предложили вести счета и заведовать всеми расходами. Долгоруков, не раздумывая, согласился. Ему было уже за тридцать, а карьера не слишком двигалась.

Долгое путешествие, естественно, сблизило его с Александром Николаевичем, которому приглянулся немногословный, несколько грубоватый, но бесконечно преданный Долгоруков. И карьера Василия Андреевича пошла в гору. Он получает звание генерал-майора, вскоре – генерал-адъютанта. Николай Павлович, помнивший князя в Зимнем дворце в декабре 1825 года, назначает его военным министром, производит в генерал-лейтенанты, награждает Владимирскими и Андреевскими лентами, и, наконец, Александр дает ему чин генерала от кавалерии, но увольняет от должности министра.

Меж тем Василий Андреевич вошел во вкус жизни высших сфер. Не смущаясь возмущением недругов и завистников, он попросил у государя пост российского посла в Париже. В ту пору он потерял жену, умницу и красавицу Ольгу Карловну, и полагал, что утешение ему необходимо. К сожалению, внезапно всплывший на поверхность князь Горчаков категорически этому воспротивился. Александр предложил Долгорукову должность шефа жандармов, освободившуюся с назначением Алексея Федоровича Орлова на высшие посты. То было не блестящее место, но – точно знал Долгоруков – очень близкое к трону. Так он стал шефом жандармов.

Долгоруков являл собой одну из типичных фигур николаевского царствования, и именно поэтому он имел весьма определенные убеждения. Возникшие слухи об уничтожении крепостного состояния сильно озадачили его. Включенный по должности в Негласный комитет, он вполне следовал курсом князя Орлова, считая, что надо только притормозить вопрос, а там государь и одумается.

Главную угрозу Долгоруков видел в великом князе Константине, который относился к нему с нескрываемым презрением. Шеф жандармов в свою очередь не скрывал своей ненависти. Как-то в разговоре с князем Горчаковым у него вырвался упрек: «Вы много способствовали к тому, чтобы этого мальчишку все избаловали. Он начал забываться». На что Горчаков ответил: «Мне кажется, любезный товарищ, что вы забываетесь, когда выражаетесь подобным образом о брате нашего государя!» Долгорукова, впрочем, заносило нередко.

Императрица Мария Александровна сильно осерчала на него за запрещение выпуска журнала «Русская беседа» с поэмой графа Алексея Толстого о святом Иоанне Дамаскине, ранее уже читанной автором в ее салоне. Долгоруков использовал тот предлог, что стихи не прошли духовной цензуры, а причина главная заключалась в нелюбви к острому на язык графу Толстому. Неблагосклонность императрицы длилась с месяц, но Василий Андреевич Долгоруков имел длительный навык придворного виляния и получил прощение. Положение его было прочно. Каждодневно в полдень был его доклад у государя.

В первую ночь Кавелин плохо спал, проснулся с восходом солнца и более не мог сомкнуть глаз. Перебирая в памяти вчерашние разговоры с шефом жандармов и фрейлиной императрицы Анной Тютчевой, он готовился к высочайшей аудиенции и придумывал речи искренние, пламенные, даже резкие, но убедительные. Он не знал, что такое двор.

Полдня просидел профессор в своей комнате, ожидая, когда его позовут к императрице. Ждал и после обеда, но его просили лишь к князю Долгорукову. Тот также заставил его прождать час и объявил, что императрица примет его на следующий день после обедни в первом часу.

Вечером следующего дня Кавелин поспешно заносил в дневник все подробности встречи, стараясь не упустить ни одной мелочи. Главное, что поразило его, это смущение императрицы, притом что он оценил в ней обаяние женщины и величественность государыни.

У самого Кавелина все пламенные речи и откровенные мысли вылетели из головы при входе во дворец, занимаемый царской четой. «Я чувствовал себя самым жалким из смертных, – записывал он в дневнике, – робко оглядывая свою шляпу, свои перчатки, при малейшем шорохе в соседней комнате убегал на цыпочках в амбразуру окна и мучился мыслью, а что, если я как-нибудь спотыкнусь, или неловко поклонюсь, или скажу по привычке Altesse Imperial вместо Majesté».

Однако небольшая темноватая комнатка, в которой императрица села спиной к окну, так что ее лицо едва можно было разглядеть при опущенной шторе, несколько успокоила Кавелина.