Александр Македонский. Царь царей. Книги 1 - 3

Больше безумец ничего не сказал, хотя ему грозили жестокой казнью, если он не назовет тех, кто его подослал. Преступника увели.

Присутствующие замерли в страхе: неужели боги решили покарать царя?

Только Кассандр торжествовал: «Наконец-то на его жизнь упала зловещая тень!»

Александр в который раз почувствовал себя очень усталым. Огромным усилием воли он преодолел охватившую его слабость и, обратившись к военачальникам, приказал:

– Смотр войск продолжается!..

Весть о том, что кто-то занял трон царя, стремительно пронеслась по Вавилону.

– Этот Дионисий явно кем-то подослан, – говорили одни.

– Александр прогневал богов. Они не любят длительного счастья смертных, – утверждали другие.

– Это истинное знамение. Оно никем не подстроено, – не сомневались халдеи. – Это страшное предзнаменование! Царю царей грозит опасность!..

* * *

Сердце Апамы в этот солнечный день пело от радости, – скоро у нее и Селевка родится сын, желанный и любимый. Богиня Анагита, к которой она в Экбатанах, принеся богатые жертвоприношения, обратилась с мольбой даровать ей сына, исполнила просьбу и оказала высочайшую милость. Недаром в саду в это утро расцвели голубые лилии. Сегодня наконец-то должен закончиться смотр войск. Скорей бы вернулся Селевк. Как он обрадуется! Она сообщит ему первому радостную весть! А затем матери. Интересно, как она воспримет эту новость? Ведь отец ее внука – македонянин…

В многоколонный зал, где Апама серебряными нитями вышивала для Селевка гиматий, подарок к новому походу, доносилось из сада благоухание персидских роз. Вышивание доставляло Апаме наслаждение: ведь любовь к мужу пронизывала все ее существо. Однако тревожные мысли о том, что Селевк скоро отправится на новые битвы, а она не сможет теперь сопровождать его, омрачали радостное настроение. «Александр снова затевает войну. Он не способен быть мирным правителем, – думала Апама. – Люди прославляют воинов восторженней и громче, чем миротворцев. Почему? Для залечивания ран требуется гораздо больше ума, чем для того, чтобы их наносить».

Апама закончила вышивку пальмовой ветви, придирчиво осмотрела ее и осталась довольна своей работой. Она была искусной вышивальщицей. Этому ее научила мать. Во время походов с мужем Пармес сама ткала, шила и вышивала одежду для Спитамена, сыновей и дочери. Апама с самого раннего детства помогала матери. «Какой же ты будешь хозяйкой и как сможешь спросить работу со своих рабынь, если сама ничему не научишься?» – вспом нила она слова Пармес. Апама представила мужа на коне в развевающемся гиматии, улыбнулась и продолжила вышивание. Если бы Селевк только знал, с каким нетерпением она ждет его.

За спиной Апамы перешептывались рабыни, перематывающие для своей повелительницы серебряные нити. В соседнем зале десятки наложниц и рабынь пряли, ткали и вышивали покрывала, накидки, платки для хозяев и их многочисленных слуг. Неспешные тихие разговоры, посвященные пустячным событиям, создавали своеобразную музыку покоя и благополучия. Звенящий шелест веретен и постукивание набивок ткацких станов успокаивали.

Когда в зал вошла Пармес, Апама очнулась от своих дум, прервала вышивание и ласково спросила:

– Хорошо тебе спалось на новом месте, мама?

– Не знаю, – пожала плечами Пармес. – Мне казалось, что я сплю. Но я чувствовала такую усталость, что не могла отличить сна от бодрствования.

Апама озабоченно посмотрела на мать, сама усадила ее в стоящее поблизости кресло, подложила мягкие подушки и, чтобы подбодрить, произнесла:

– Мама, один греческий мудрец сказал: против душевных страданий есть только два лекарства: надежда и терпение.

Пармес горько усмехнулась:

– Кому принадлежат эти слова?

– Пифагору.

– Все родное становится тебе далеким и чужим, а все чужое – близким и родным. Македонянин решил сделать из тебя настоящую эллинку.

Дочь выдержала осуждающий взгляд матери.

– Да, культура Эллады становится мне родной, понятной и близкой, как и культура Персии моему мужу. Селевк уважает обычаи и религию персов, он считает их мудрыми, вежливыми и талантливыми людьми.

– А эту накидку ты вышиваешь ему для нового похода?

– Да. Я хочу, чтобы гиматий, вышитый моими руками, охранял его от бед и несчастий.

На глазах Пармес выступили слезы – память взмахнула черным вороньим крылом. Очень тихо, словно обращаясь к самой себе, она проговорила:

– Лучше лишиться всего, даже детей, чем без отмщения сойти в могилу. Пролитая кровь отца взывает к мести.

В ее голосе было столько страдания, что лицо Апамы побледнело от нахлынувшей жалости. Она посмотрела на окаменевшее от скорби лицо матери, на ее руки, стиснувшие подлокотники кресла. Боги свидетели, она в этот миг жалела, что до сих пор не смогла отомстить за смерть отца, и мысленно проклинала свое бездействие.

Апама попыталась успокоить мать:

– Мир устроен жестоко и несправедливо. И ничего тут не поделаешь. Я понимаю тебя, скорблю об отце вместе с тобой и обещаю, что больше не буду бездействовать. Но мне нужно время…

Девушка отложила вышивку, поднялась с кресла, подошла к матери и крепко обняла ее:

– Не желаешь ли отведать вавилонских лакомств, мама?