Александр Невский. Сборник

Глубоко был потрясён Ахмет неожиданной встречей с женой старого приятеля. Разом вспомнилось Ахмету всё его детство. Рязань, тёмная церковь с расписанными стенами и Страшным Судом при входе, — и воспоминания эти, как воспоминания прежнего невежества и отсталости, сдавили его грудь. Он молился много и часто о том, чтобы Бог Магомет просветил бедную, погрязшую в невежестве Русь, чтобы перестал наказывать её смутами и беспорядками за то, что она до сих пор не пришла к мусульманству. Он любил Русь, но любил по-своему: не по-сыновнему, не по-братски, а свысока.

Он шёл по грязной улице Орды, шагах в трёх за ним плелась ободранная Прасковья, и за лохмотья её держались две девочки: тоненькая и худенькая Маринка и высокая Русалка, то и дело оправлявшая свою тяжёлую русую косу. Так вышли они на торг, где стояли целые ряды шалашей и балаганов, занятых купцами. Были ряды генуэзские, ряды бухарские, московские, новгородские, торжковские. Каждый ряд составлял отдельную корпорацию, выпускал свою серебряную монету и свои собственные кожаные значки, которые подымались и падали в цене, как ныне векселя торговых домов и акции компаний. Каждый ряд определял цену своим товарам, и никто из членов его не имел права её сбить.

Ахмет оглянулся подумал немного и направился к новгородцам.

Старостой новгородских рядов был молодой богатый купец, или, как тогда говорили, гость, Фёдор Колесница.

Ахмет махнул рукой Прасковье, и та зашагала со своими детёнышами прямо в его лавку.

   — Вот рубль, — сказал Ахмет, вынимая свою калиту и подавая слиток Колеснице. — У тебя готового женского платья нет?

   — Мужского, — отвечал Колесница, — сколько душе угодно, а женского мы не возим.

   — Дня в два, — спросил Ахмет Прасковью, — успеешь ты обшить себя и детёнышей?

   — Успею, родной, успею, — кланялась и плакала Прасковья.

   — Тогда забирай у купца, что надо.

Колесница вынул из ларя холст немецкий, иголки, нитки, кусок сукна развернул, и Прасковья мигом встрепенулась. Она стала торговаться — и на рубль набрала всего, что ей было нужно.

Высокий, плечистый, кудрявый Колесница искоса смотрел на неё и на Ахметку.

   — Ты что же, — сказал он, усмехаясь, — рабыню себе русскую купил?

   — Не себе, а ханше, — отвечал Ахмет. — Я ей похвалился, что нет на свете вышивальщиц лучше русских.

   — Ты вот что тогда, тётка, — сказал Колесница, обращаясь к Прасковье и пристально в неё всматриваясь. — Если тебе что понадобится для вышивания, приходи к нам, к новгородцам, а на память возьми от меня вот ещё кусок холста да и лихом не поминай нас.

   — Спасибо, родной, спасибо. Буду за вас вечно Бога молить и девочкам закажу.

   — Что, господин, — спросил Колесница Ахмета, — ты и их небось в бусурманскую веру приведёшь?

   — Чего их приводить в какую-нибудь веру? — спросил Ахмет. — Разве от женщин веру спрашивают? Пусть как хотят — вольны и кумирам русским поклоняться.

   — Так вот что, тётка, — продолжал Колесница, — ты нас, новгородских купцов, не забывай...

   — Не забуду, батюшка, не забуду, — кланялась в пояс Прасковья.

   — Жить-то она где будет? — спросил Колесница.

   — Первое время, покуда не оденется, у себя подержу её; а там дальше что царица скажет.

И он вышел с Прасковьей и детьми из рядов, привёл их домой и тут же велел своим жёнам накормить их досыта. Первый раз после многих и многих лет поели бедные полонянки по-человечески, а затем Прасковья засела за кройку и шитье. Через два дня была она уже в сарафане, хотя не вышитом. Девочки были и сыты, и умыты, и одеты. Она начала расшивать ручник красными и синими нитками, чтобы показать образчик своего искусства ханше.

А Фёдор Колесница думал думу.

Как только Ахмет, Прасковья и детёныши вышли из его лавки, он послал к соседним новгородцам-купцам и рассказал им, какие были у него покупатели.

   — Прасковья, братцы, — говорил он им, — показалась мне бабою доброй, только крепко запугана. Будет она у ханши в вышивальщицах, будут заказы через неё. Сложимтесь-ка мы да и поклонимся ей нитками, холстами, штукой сукна немецкого, ножницами, иголками.

Новгородцы подумали и решили, что от поклона их торговле убытка не будет, а Прасковья, глядишь, и замолвит как-нибудь ненароком доброе слово о них ханше и выхлопочет через неё новгородцам грамоту на беспошлинный торг в Персии и Хиве, чего они давно добивались. «Только уж если кланяться ей, так кланяться не одним, а пойти вместе с москвичами. Нам всем у ханши рука нужна».

Москвичи почесали затылки, согласились.

И вот прежде чем несчастная Прасковья с детьми успела представиться ханше, ей натащили столько кусков всяких тканей, сколько она отроду не видала. И засела она усердно за работу: шила-вышивала, вышивала-шила, — и не прошло полгода, как эта несчастная, убитая судьбою и горем Ицекова полонянка была не только разодета и разубрана, не только подружилась с ханшей Узбековой, но и сделалась её наперсницей.

II. ОРДЫНСКИЙ СУД