Александр Невский. Сборник

Полуживого Всеволожского подняли с земли и потащили к мосту. Боярин не в силах был сопротивляться. Его притащили на мост, притащили также и камень в несколько пудов весом, привязали его толстой верёвкой к шее боярина; дико, выкатившимися от ужаса глазами смотрел Всеволожский на эти приготовления. Наконец шею его плотно охватила верёвка, камень столкнули с моста и тот потащил за собою боярина.

Грузно ударился он о поверхность воды, высоко всплеснулся Волхов, бриллиантами сверкнули его серебристые брызги. Широкие круги быстро разбегались по реке, целый бугор пузырей вырос на воде, наконец всё стихло, Волхов успокоился.

Давно уже все разошлись, только двое оставались на мосту. Солнцев, глаза которого как будто приковались к реке, да глядящий на него с усмешкой боярин Симский.

   — Ну, что уставился? — заговорил наконец боярин, дотрагиваясь до плеча Солнцева. — Что уставился, аль боишься, что вынырнет?

Солнцев вздохнул и поднял голову.

   — Мне всё не верится, — тихо проговорил он, — уж сколько раз приходилось помирать ему, а всё жив оставался.

   — Ну, теперь конец, камень-то во какой, тяжелющий, не пустит, да, чай, уж его душенька в чертовских лапах за грехи разделывается, видишь, и пузырей уж не пускает. Пойдём-ка лучше домой да подумаем о молодой вдове да о пире свадебном.

   — Какой пир! — проговорил Солнцев. — Только повидаться с боярыней!

   — Что ж, теперь запрета владычного нет, можно и повидаться, — говорил Симский, — только чудно, что ты про свадьбу не думаешь.

   — Какая свадьба, зачем? Чтоб, повенчавшись, опять вдовой её оставить?

   — Как так вдовой? Аль помирать собираешься?

   — Почём знать, иду на такое дело!

   — На какое такое?

   — Завтра уйдём к князю, гонца прислал, зовёт.

   — Аль не справится?

   — Не знаю, велел дружину собрать и, не медля, идти, завтра чуть свет и двинемся.

   — Должно, шведы напирают? — в раздумье проговорил Симский.

   — Говорю, не знаю. Да, вот что ещё: велел клич кликнуть охотникам; хочешь, пойдём в поход?

   — А что ж? — весело откликнулся боярин. — Мне бросать некого, а ратного дела я совсем не знаю, надо узнать!

   — Так идёшь?

   — Вестимо, иду, да ещё и других подобью.

   — Вот и ладно; так к завтрему и собирайся.

   — Мне что ж собираться: сел на коня — да и в путь.

Они подошли к дому Симского.

   — Ну, прощай, — заговорил вдруг боярин, — не зову к себе потому, что у тебя и у меня дела немало, а вечером ужо заходи непременно, нужно тебя будет.

   — Я хотел насчёт владыки... — Заговорил было Солнцев.

   — Ужо, ужо всё успеем, только приходи, не замешкай.

Солнцев отправился хлопотать по сбору дружины, а из головы его не выходила боярыня.

«Что за счастье такое выпало на мою долю, — раздумывал он, — только бы и зажить с любушкой, так нет! То отец, то муж, а теперь вот в поход ступай, и вернусь ли назад, Бог весть, может, придётся там и голову сложить, так счастья и не увидишь, да, знать, и на роду мне написано никогда не видать его».

Солнышко зашло уже и начало темнеть, когда освободился Солнцев. Он выходил из себя от досады.

«Когда теперь ко владыке идти, Марфушу выручать? Ночь на дворе, того и гляди, ворота в монастыре запрут», — думал он, чуть не бегом направляясь к Симскому.

   — Эк тебя, Михайло Осипович, когда принесло, — говорил весело боярин, окружённый доспехами и оружием, — я тебя давным-давно жду, поди, и боярыня вся извелась ожидаючи тебя!

   — Что ж поделаешь, никак не управишься, теперь её и не увидишь, монастырь, чай, заперт! — говорил угрюмо Солнцев.

   — А тебе зачем монастырь-то нужен?

   — Чай, сам знаешь: хотелось бы с Марфушей повидаться.

Симский засвистал.

   — Монастырь-то, Михайло Осипович, теперь тютю! — проговорил он.

   — Как так?

   — А так, я тебя и не позвал давеча затем, чтобы ты по дружинным делам справлялся, а я за тебя твои дела справлял, был я и у владыки, был и в монастыре, выручил твою боярыню, теперь небось она сидит у себя дома, все глазоньки просмотрела!

Замер Солнцев при этой вести; потом, опомнившись, бросился боярину на шею.

   — Боярин, родимый, голову за тебя отдам, жизнь свою положу! — чуть не рыдая и целуя Симского, говорил Солнцев.

   — Ладно, сочтёмся!

Солнцев, расцеловав боярина, бросился из хором.

Сам не свой нёсся он по новгородским улицам. Вот и дом Всеволожского. Солнцев подбежал к калитке, и гулом пронеслись по двору его сильные удары.

Минута казалась ему часом; наконец калитка отворилась, и вихрем бросился Солнцев в хоромы.

   — Мишутка! — вскрикнула боярыня, бросаясь к нему навстречу.

Заревом загорелось её лицо, горе, забота, муки — всё было забыто в эту минуту. Солнцев схватил боярыню, поднял её и на руках снёс на лавку.

   — Любый мой, милый! — шептала как в забытьи боярыня.

   — Ох, Марфушенька, кажись, и нам Бог даёт счастье, — говорил Солнцев, — чай, в монастыре тяжко жилось?

   — Ничего, любый, житье было мне там хорошее, только уж больно тоска да кручина грызли меня; жизнь бы отдала, чтобы повидать только тебя. Смиловался Господь, увидала тебя родимого, сокола моего ясного, солнышко моё красное, теперь не пущу я тебя, нагляжусь всласть, расцелую друга милого, сердечного! — говорила боярыня, не помня себя.