Александр Невский. Сборник

Они вошли в хоромы; на столе стояли различные блюда, кубки и жбаны, приготовленные к ужину, словно для нескольких гостей. Любил боярин Симский покушать и выпить всласть.

   — Ну какими же ветрами тебя к нам принесло? — спрашивал Симский, усаживая за стол.

   — Не ветром, боярин, а Волховом. Отпросился у князя во Псков с родителем повидаться; Бог весть, придётся ли ещё со стариком свидеться.

   — Что так, аль о смерти задумал?

   — Чай сам знаешь, в которую сторону иду. Здесь у вас вольных людей только в Волхове топят, а там земля подневольная, татарвой переполнена, того и гляди, какой-нибудь поганый голову снимет.

   — Не узнаю я тебя, Михайло Осипович, куда твоя удаль девалась?

   — Да я так, к слову только сказал, да и старик мой куда древен, того и гляди, помрёт.

   — Долго там пробудешь?

   — Недельки две полагаю.

   — А оттуда завернёшь к нам?

Михайло несколько смутился, но быстро оправился:

   — А что мне здесь делать-то? Вишь, вашим вольным людям не по сердцу мы с князем пришлись, ну и пусть остаются одни.

   — Каким вольным людям, одному Всеволожскому только.

   — Как так Всеволожскому? Ведь все кланялись князю о выезде.

   — Вот то-то и горе наше, что на вече у нас толку нет. Сидел я, Михайло Осипович, и думу горькую думал, вот глядя на знамение: не к добру оно нам. Сам Бог указывает это, за грехи наши, знать, наказание пошлёт. И чудное дело! Как£ самого начала не было у нас никакого порядка, так и доселе нет его; народ уж у нас такой!

   — Вольный! — засмеялся Михайло.

   — Какой там вольный! Виданное ли дело, чтобы голытьба делом правила? Вот и хороводят ими на вече такие, как Всеволожские.

   — Вы-то что смотрите, ведь вы тоже люди вольные!

   — На всяк час не убережёшься, ну а в этот остатный раз мы опростоволосились, сами виноваты, ну, да не беда, поправим дело. Заворачивай-ка к нам из Пскова, сам увидишь, может, и пригодишься, лишние руки никогда нелишни.

   — Что такое?

   — Оно хоть бы и не след пока говорить, да тебе сказать можно: ты свой человек. Посадник наш — древний старик, того и гляди, помрёт, нужно будет выбирать другого. Вот в посадники-то и задумал забраться Всеволожский. Смекаешь?

   — Пока ничего.

   — Можно бы было и теперь поклониться посаднику, — продолжал Симский, — уходя на все четыре стороны, да, вишь ты, князь помехой был; нужно было сначала с князем разделаться. Собрал чуть не со всех новгородских концов голытьбу и давай подкупать и спаивать, а мы ничего не знаем и не ведаем. Ударили в колокол, бросились мы туда, а там уж стон стоит; кричат: кланяться князю. Мы и так и сяк, да что ж поделаешь: нас всего горсть, того гляди, спьяну в Волхове перетопят. Вот и мы теперь ему голову свернём тем же манером. Понял теперь?

Появились первые солнечные лучи, когда гость и хозяин улеглись спать.

II. ПРОШЛОЕ

Спешно вбежала боярыня в свой терем и повалилась на лавку. У неё захватывало дыхание. Едва отдышавшись и чуть успокоившись, она почувствовала непреодолимое желание помолиться пред Пречистой, так кротко, милостиво глядевшей на её. Долго молилась она, горячо молилась, услышав тяжёлые шаги мужа, направлявшегося к ней в опочивальню.

Всеволожский вошёл в терем и при виде молящейся жены остановился у дверей. Лицо его было мрачно, глаза сурово глядели из-под седых, густо нависших бровей. Видно, что что-то тяготило. Он крякнул.

Боярыня медленно поворотила голову, и лицо её исказилось, тоска заблестела в её чёрных глазах. И болью, жгучею болью сжалось её сердце.

Красота боярыни поразила Всеволожского. Он невольно отвёл глаза, перед ним бледнела комета. Ещё суровее сделалось его лицо. «На грех лукавый наводит!» — пронеслось в его голове.

   — Ты что же это растрепалась да опростоволосилась? — сердито говорил он. — Что не спишь? Тут знамение Господне, а она полуночничает!

   — За грехи, за князя Бог посылает знамение! — резко сказала боярыня.

Этот тон, небывалый, никогда прежде им не слышанный, поразил боярина, он оглядел с ног до головы жену.

   — Не твоего бабьего ума это дело, ложись лучше спать, — проговорил он.

Боярыня дрожащими руками начала раздеваться; она чувствовала себя как на пытке.

   — Спи одна, я к себе пойду, мне недосуг! — молвил боярин, поворачиваясь к двери.

Боярыня вся вспыхнула, она не ожидала такого конца. Едва успел выйти Всеволожский, как она бросилась к двери и заперла её на задвижку. Благодарными глазами взглянула она на образ.

   — Господи, неужели моя грешная молитва услышана!

Весёлая, радостная, бросилась она в постель, но сон бежал от неё. Да и какой сон, когда она в эти минуты чувствовала себя счастливейшей на земле. Ведь с девичества, со дня замужества, не проводила Марфа такой ночи.

И вспоминается ей прошедшая жизнь. Помнит она себя девочкой, сурового, строго отца, добрую, ласковую мать. Помнит она и сад свой роскошный, в котором провела чуть не всё своё детство. Тенистый, хороший сад. Помнит раскидистую, увешанную красными большими плодами яблоню, под которой проводила чуть не целые дни.