Александр Поляков Великаны сумрака

Выскользнул из рук сестры милосердия, бросился к выхо­ду. На пороге замер, оглянулся: рыжеусый жандарм, скло­нив голову в сияющей каске, читал объявление о розыске революционера Тихомирова.

И снова повезло, и снова не было погони.

В вагоне офицер пограничной стражи отобрал у всех пас­порта. Затем стали возвращать, вызывая по одному в кондук­торское купе. Вскоре пригласили и его. «Ну, теперь-то конец, шабаш. Сличат фотографии, усы приклеенные оторвут.»

Но и опять все сошло с рук: честь честью вернули мелко- новский паспорт, и через несколько минут поезд отстукивал первые версты уже по Галиции. Под этот стук рождалось озор­ное, почти детское: «Ставим жизнь свою на кон, но спасает нас Мелкон!» Губы расползались в улыбке.

Признаться, переезд через границу не оставил никакого впечатления. А как он ждал его; воображение рисовало нечто грандиозное. Оказалось, так себе, пустячок: узенький ров, промелькнувший за пыльным окошком, по обе стороны — полосы ничейной земли. И все. С досады Тигрыч чуть не плю­нул.

Из первых заграничных впечатлений — шумное еврейс­кое семейство, возвращающееся домой, в Галицию. Болтли­вый глава его держал себя настоящим патриотом и изрядно надоел Тихомирову разговорами о прекрасной австрийской жизни. В купе была еще премиленькая, изящно одетая ба­рышня, за которой Тигрыч от скуки принялся ухаживать. Но барышня тотчас осведомилась о состоянии его финан­сов, потому что ехала в Невшатель к богатому покровителю, но тот ей совсем не нравился, и если бы у соседа по купе имелись деньги, то бедняжка готова была бы забыть про Не­вшатель и отправиться вместе с ним.

— А у меня. У меня, представьте себе, нет и ломаного гро­ша! — дразнил ее Лев. — И еду я. Еду я за границу, — давил­ся он от смеха, — в качестве голи перекатной!

И барышня тоже смеялась, при этом не забывая спросить, а нет ли у такого славного господина более приятной добычи: уж очень ей не хотелось в скучный Невшатель.

— Есть, да все по тюрьмам! — пугал он попутчицу, охва­ченный нервно-легкомысленным весельем.

Та жеманилась, закатывала глазки и все жалась к нему:

— Ах, что за шутник! И какой противный, противный.

— В России произвол, — потянул на себя одеяло еврей. — А у нас в Австрии свобода! Все можно говорить, только бы не делать.

— А у нас в России наоборот, — не унимался Тигрыч. — Делай, что угодно, только не говори.

Тут уж все купе грохнуло от хохота.

Нервное напряжение последних дней дало знать: к вечеру глаза слипались от усталости. Хотелось растянуться на полке, уснуть, да негде. Говорливый еврей, самодовольно подмигивая Льву, сунул деньги кондуктору: дескать, знай, как в нашей куль­турной Австрии дела делаются; теперь к нам никого не впустят, будем отдыхать. Но и задремать не успели: раскрылись двери, и к ним насажали кучу шумных пассажиров. Оказалось, кон­дуктор их надул — хрустящую банкоцеттелину взял и исчез в момент перемены бригады. Плакали денежки.

Австрийский патриот сник. Тигрыч же продолжал откры­вать Европу: взятки тут берут, и очень охотно, да при этом обманывают. В России тоже берут, но, по крайней мере, ис­полняют, что обещали. Раздражала еще и лоскутная мелочь территорий: не успеешь устроиться, осмотреться, как уже новая граница, новая страна. И опять — проверяют, допра­шивают, из вагона выводят. До чего же славно дома: сядешь в поезд и — едешь и едешь, хоть тысячу верст, хоть три, и все одна держава — бесконечная, прекрасная. Прекрасная? Осекся. Сердце тоскливо сжалось.

Впрочем, все складывалось удачно: еврейское семейство высадилось еще до Вены. Барышню же на вокзале похитил бой­кий коммивояжер-француз, и это тоже было весьма кстати.

В венском «Метрополе» он снял комнату за десять гульде­нов, отправил жене шифрованную телеграмму — о том, что благополучно перебрался через границу, спустился в ресто­ран — выпить и закусить. После пары рюмок хорошего ко­ньяку, на широкой постели, в полнейшей безопасности Тиг­рыч тотчас уснул; уснул крепко, будто умер.

Как же он спал в эту ночь! И утром спал, и днем, и вечером. Так крепко и бесстрашно, наверное, спят только дети. Или сбежавшие от виселицы заговорщики.

Лев спал и не мог проснуться. А когда все же разлепил тяжелые веки, прислуга сообщила: он провалялся больше суток, пропустил два поезда на Женеву. Что ж, оставалось ждать. Он отправился бродить по городу.

В зеленом Пратере ли, у собора св. Стефана или под наве­сом задунайского кабачка — всюду к нему обращались на ломаном русском: «Не хотите ли познакомиться с Веной?» Но почему, почему навязчивые чичероне пристают именно к нему? Какой-то старичок шепнул: «На вас белая фуражка. Только приезжие русские носят такие.»

Завернул фуражку в газету, сунул под мышку. И тут же похолодело сердце, ледяным мячиком упало вниз, закрути­лось под ложечкой. По бульвару Рингштрасе, оживленно бе­седуя с немолодым спутником, шел элегантный Петр Рач- ковский. Лев едва успел спрятаться за угол. «Хорошо хоть снял фуражку. Непременно заметили бы. Стоило пройти столько границ, чтобы попасться.»