Александр Поляков Великаны сумрака

Надо сказать, Павловский оказался неплохим товарищем. Деньги в долг давал неохотно, зато советов — сколько угод­но. И связей у него хватало. С его помощью Тихомирова взя­ли парижским корреспондентом «Санкт-Петербургских ве­домостей», пригласили к сотрудничеству с газетой «La Revue Franco-Russe». Появились какие-то деньги, а то хоть плачь: только в мясную лавку задолжали почти 200 франков.

Теперь он вхож в парламент, пишет заметки из Palais Bourbon, где заседают депутаты. Перед ним вереницей про­ходят спасители отечества, кумиры республиканской Фран­ции. И что же? Ведь еще совсем недавно все эти Флоке, Кле­мансо, Вильсоны, Греви были «досточтимыми, честными де­мократами», а теперь их имена склоняются бульварными щелкоперами. Теперь они — изменники и воры. Пусть не все, но многие.

Что за удивительный Дворец, превращающий великих граждан в мелких негодяев!

Никак не одолеть досадного чувства, когда видишь суету сотен двух репортеров, отправляющих отсюда материалы во все концы света. Шум, возбуждение, точно на бирже. Здесь великая нация собрала представителей своей мысли, своего гения.

А роскошная зала амфитеатром, с креслами, обитыми красным сукном? Для зрелищ — чудное место. Тут еще не аплодируют, но порой кричат депутатам: «О, канальи! О, куча дряни!» Входя в лабораторию политической жизни, только и спросишь: «А что, сегодня будет интересное заседание?» Интересное — это значит: ждать ли скандала? Без него — тоска, скука. Народных избранников — по пальцам сосчи­тать. Пустующие кресла краснеют обивкой.

Но вот — скандал, разоблачение, интрига. И все меняется. Красноту кресел сразу забивают чернеющие депутатские сюртуки. Никакого просвета. Оживленные лица. Бурные прения и речи. Увлекаешься, точно в театре, завороженно сле­дишь за искусными маневрами фехтовальщиков слова и го­лосования. Во, шельма! Всех обошел!

Выйдешь потом на набережную, очнешься, подумаешь: да ведь этот Дворец, такой важный снаружи, — всего лишь жал­кий базар житейской суеты.

А разоблаченные «спасители отечества» — и вправду все они злодеи? Нет, конечно. Просто. Просто это обычный пар­ламентаризм как он есть. И только. И все это трещит, шу­мит, самодовольно действует совсем не для проявления на­родной воли, а как средство внушения народу некоторого подобия его воли. Хорошо, а народ — что для них? Органи­ческое историко-социальное явление? Сложное, живое. Как бы не так! Все упрощается демократами. И народ — всего лишь сумма наличных обывателей, проживающих в стране.

И еще — много слов о свободе, равенстве, гражданских правах. Это выводило Тихомирова из себя. Ну, что они гово­рят? Да, свобода гражданина простирается до тех пределов, за которыми она задевает чужое право. Тогда вывод: я тем более свободен, чем меньше прав у других людей. Так? Так. Пойдем далее. А поскольку при общем равенстве я имею те же права, что и другие, то и выходит: я тем свободнее, чем меньше у меня прав, или — чем больше у меня прав, тем ме­нее я свободен. А?

Бред, нелепость. И мы в России хотим того же? Демокра­тия, парламентаризм. И за такую чепуху пролито столько крови! Да еще прольется.

А тут и статья незнакомого пока Константина Леонтьева, бывшего дипломата, цензора, умницы, присланная все той же Новиковой, — «Средний европеец как идеал и орудие всемир­ного разрушения». Название — убийственное. Даже Герцен ужаснулся перспективой — сведения всех людей к типу евро­пейского буржуа и так называемого честного труженика.

Не тогда ли мелькнула мысль: а если. если монархия выше республики? Ведь почему-то почти за десять столетий Рос­сия выработала свой способ правления. И знаменитое, вы­зывающее прежде улыбку: Православие, Самодержавие, Народность. Да, православие. Стало быть, вера. Но он мо­лился, когда умирал сын. Саша, милый Саша. Он тянется в храм. «Живет под Богом». Тут есть какая-то связь. Огромная империя и выздоравливающий мальчик со свечой у Распя­тия. Есть. Какая?

Мысль встревожила и тут же пропала.

И вдруг Павловского вызвали в русское консульство, на улицу Гренель.

— Пожалуй, вы можете вернуться в Россию, — сказал ге­неральный консул Карцев. — Вас готовы простить, но. Имеется одно препятствие.

— Какое же? — потемнел лицом Павловский.

— Ваша дружба с Тихомировым. Этот господин.

— Да, было! — заторопился Павловский. — Но теперь — вздор. Он вовсе не революционер.

— Неужели? — подпрыгнул Карцев. — Это меняет дело.

Спустя несколько дней на вечереющем бульваре Тихоми­ров буквально налетел на высокого плотного господина в элегантном летнем пальто. Извинился, сделал попытку обой­ти, да не тут-то было: незнакомец преградил дорогу.

— Мое почтение, Лев Александрович! — господин привет­ливо приподнял шляпу, и Тихомиров, холодея, узнал: сам Петр Рачковский!

Сердце заметалось, глаза пустились в тревожную беготню: «Ага, вот скамейка. Оттолкну его — и перескачу. После — через магазинчик дамской одежды, к трамвайным путям. Слышно, как звенит. Раз, и на подножку и. Эх, нет на Па­риж схемы покойного Михайлова! Жаль. Ушел бы.»