Александр Поляков Великаны сумрака

Поздно. Похоже, влип, и серьезно. Привычно рассеивая угол зрения, увидел по бокам в серой мути: еще трое, с ладной выправкой, прыгучей филерской поступью приближаются к нему.

— Побеседовать бы нам, а? Не откажите в любезности! — широко и влажно улыбнулся заведующий заграничной аген­турой. — И надо же случай: мы в двух шагах от русского консульства. Идемте же, Лев Александрович! И ради Бога, не щелкайте «бульдогом» в кармане. Лучше отдайте.

Тихомиров медленно протянул револьвер. Рачковский улыбнулся, и напрасно: Лев резко ткнул его в подпупок, Петр Иванович, охнув, перелетел через мусорную урну и растя­нулся на бульваре. Зачем Тихомиров это сделал, понять было трудно. Отомстил за слежку, за разгром типографии, за шпи­ономанию последних месяцев? Наверное.

Побледневший Рачковский встал. Трое агентов рьяно за­ламывали Льву руки, готовые задать трепку.

— Отпустите, пусть сам идет, — едва сдерживаясь, прика­зал филерам Петр Иванович, брезгливыми движениями стря­хивая грязь с пальто. — Ну вы и Тигрыч.

Шагнул на ватных ногах. Сзади — полукругом, они, ищейки. Вспомнился первый арест — в хибаре за Невской заставой, у Синегуба. Нет только «черной кареты». Да, еще стихи были: «Ты помнишь дом за Невскою заставой?..»

«Ага, полицейский посматривает. Крикнуть? Караул, гра­бители!»

Будто услышавший его Рачковский сам подошел к стра­жу порядка, сунул какую-то бумагу, что-то сказал.

«Не выйдет. Александра III теперь обожают во Франции. Защитил республику от Германии. Даже песенку о нем рас­певают — на мотив «Марсельезы.»

Со стороны выглядело: ведут арестованного. Торопят, фи­леры сопят сердито. Прохожие смотрят с любопытством.

«Все кончено. Тайком привезут в Россию. Как? В мешке? В коробке? В чемодане с дырками? И вздернут, пожалуй. Или — на вечную каторгу... Но что же станется с Сашей? Господи! А Катя? Разрешат ли хотя бы написать, что с ним?»

И вот уже русское консульство. Звонок. Им открывают. Массивная дверь чуть скрипит — тоскливо, безнадежно.

«Но я больше не Тигрыч! Нет. Как объяснить? Подумают, что струсил.»

— Да не волнуйтесь вы так, Лев Александрович! — по- хозяйски расположился в небольшом уютном кабинете Рач­ковский. — Садитесь. Сейчас мы с вами по маленькой про­пустим. А? Коньяку французского. Для контенансу. Для не­принужденности, стало быть. Любил так выразиться гене­рал Мезенцев, а вы его кинжалом в бок.

— Я не убивал. Я против террора.

Ах, уж эти подлые уста! Слетает с них невесть что: лишь бы выпустили, лишь бы спастись. Довольно. Как попавшийся гимназист, право.

— Знаю. Да кто старое помянет. Даже и пальто я готов про­стить, — заведующий агентурой с сожалением оглядел пятна на светлой ткани. — А ведь только третьего дня у портного забрал. Как коньячок-то? — взыграл сияющими глазами.

— Хорош. Еще бы рюмку... — чувствуя, как от выпитого унимается дрожь, попросил Тихомиров.

— Непременно! — звякнул горлышком о хрусталь ожи­вившийся Петр Иванович. — Не тминную же нам, не этот. доппель-кюммель при таких-то беседах пить. Знаю, сколь­ко ни примете, а все не пьянеете. Не берет вас спиритус вини. Тигрыч, одно слово. И про двумыслие ваше знаю, и про кни­жицу.

— Про какую? — потрясенно уставился на старого зна­комца.

— Ну, как же! Вы ж хотели объясниться. Перед товарищами по борьбе. Перед правительством, публикой. Не правда ли?

«Боже мой, и все-то им известно! Впрочем, пусть.»

Брошюра и в самом деле была почти готова. «Исповедь террориста» — так сперва назвал. А минувшей ночью при­шло другое: «Почему я перестал быть революционером».

Да почему же в конце концов? Почему?

Заваривал крепкий кофе и писал, писал. Сам спрашивал себя и отвечал. И страшно было, и легче становилось на душе.

Мятежная молодость, партия «Народная Воля» и подлин­ная воля народа, которую никакой парламент — а он теперь это знал! — представлять не может, потому что ее у него по­просту нет. Это ощущение, очень тонкое, возможно лишь при самодержавии, когда нет борьбы за власть, когда положение прочно, что позволяет всегда думать о народе, а не о себе.

Он размышлял, мучился. Подходил и отступал.

Что же делать, если он хочет служить России? Если чув­ствует, что страна здорова, набирает животворящую мощь? А революция чахнет. Молчать? Делать вид, что держишь «свя­щенное знамя» социализма в руках? Если понимаешь, что идея террора родилась из слабости, из неспособности партии вести созидательную работу, из своевольно-эгоистического презрения, наконец, к русской жизни. Ибо в мечтах о рево­люции есть две стороны. И одного прельщает разрушитель­ная сторона, а другого — построение нового. Вторая задача всегда была ему ближе.