Александр Поляков Великаны сумрака

Как же славно: ведь в Кате нет никакой нелегальщины, конспиративного вида, нет никакой революционности, при­вычной для барышень радикальского окружения. Но поче­му его, прожженного нелегала-заговорщика, вдруг потянуло к этой девушке, которая не цепляла на курносый носик си­них очков-консервов, не дымила в раздумьях о социальной перевороте и народном благоденствии «Вдовой Жоз», не гре­зила судьбой Шарлотты Кордэ, не наскакивала на мужчин- кружковцев, упрямо стремясь перетянуть на свою сторону.

— А жирные пятна — так я мелом извожу, — продолжила болтливая прачка. — А ежели от травы зелень — спиртом, им самым. Во-о-от, Аннушка! Или кровь приключится. Тогда уж керосин, без него никуда.

— Как? Кровь — керосином? Кровь. И без следа? — за­интересовалась Катя.

«Ага, — хмыкнул Тихомиров. — Выдала себя, вертунья. Ясное дело: «Свобода или смерть». Не обойтись без крови-то.»

Голоса стали удаляться. Видимо, прачка и Катя ушли в глубину квартиры. Он шагнул в прихожую, хотел кашлянуть, чтобы обнаружить свое присутствие, но в этот момент снова грянул смех.

— Ой, Аннушка, дай Господь жениха тебе справного! Ой, повеселила старуху. — раскашлялась Дарья Петровна. — А мне невдомек: чего это дверь при замке, да еще и столом зас­тавлена. Запирается, значится, хозяйка от своего-то?

— Ну, да! — прыснула Катя. — Как поцапаются, так она его к себе и не пускает.

— Ишь ты! И часто?

— Бывает. И то: старый хочет спать, а молодой гулять. Хо­зяюшка молоденькая, а он старик. Ей бы в театры или попля­сать в собраниях, а он не пускает. Ну, и пошло-поехало.

Слово «старик» покоробило Льва. После тюрьмы, наряду с Тигрычем, приклеилась и другая кличка: Старик. Особен­но любил его так называть румяный скороход Николай Мо­розов, второй редактор «Народной Воли», ершистый, точно гимназист, спорящий с Тихомировым по любому поводу, за­вороженный методом Вильгельма Телля (террором), как пья­ница хмельной разгульной песней. Второй редактор, кото­рый хочет быть первым.

Катя говорила нарочито громко, почти кричала, и Тихо­миров понимал ее: там, в потаенном полумраке дальних ком­нат, на станке американской системы бледные Соня Ивано­ва и Бух прокатывали пробные оттиски его еще неотделан­ной статьи, и умная «кухарка» предупреждала товарищей: не выходите, у нас чужой.

Потом Бух и Борейша долго отмывали руки от типографс­кой краски, потом все шумно усаживались за круглый стол, и Тигрыч почти открыто любовался Катей — до чего же быс­тро и ловко та заваривала чай, приносила закуски и сладкое. И хорошо еще, что не было тут малиновой пастилы. Очень хорошо.

Порой они встречались взглядами, и Лев замечал, как вспыхивают щеки Катюши, тягуче замедляются движения, и ей непременно нужно тряхнуть золотистыми локонами, что­бы на миг освободиться от нахлынувшего волнения. Сердце Тигрыча — вовсе не Старика, нет! — билось гулкими тяже­лыми ударами, на доли секунды срываясь с прогретого мор­ским солнцем геленджикского обрыва, но возвращалось на­зад, спасенное в последний миг, когда уповают на чудо, не­жно наплывающим голосом Кати.

Через годы и годы, когда в России уже свершится чаемая народовольцами революция, в полуголодном сергиево-посад­ском житье Тихомиров напишет слабеющей, но благодарной рукой. Про нее напишет, про Катю:

«Я увидел настоящую женскую личность, сильную не мужскими, а женскими качествами: сердцем, любящим от­ношением к жизни, инстинктивным пониманием множества тонкостей, столь трудно дающихся рассудку, а вместе с тем той непосредственной скромностью, которая составляет луч­шую красоту женщины. В сравнении с Катей С.Перовская совершенно исчезла для меня. И благодарю Господа, что спас меня от типичной «революционерки» и свел с истинной же­ной и другом.»

Статья в первый номер «Народной Воли» шла трудно. Ко­нечно, дело тормозил вездесущий Морозов, лезший со своей правкой. Но не зря, наверное, соратник Плеханова строгий Осип Аптекман с неохотой выдавил: «Звезда Тихомирова как признанного идеолога революционной партии стояла весной 1879 года очень высоко. Его читали, слушали, преклонялись перед ним».

И не только весной, но и летом и осенью. И после — еще долгие годы, пока.

Увлекающийся Морозов жил теперь на Лиговке с огне­вой, чем-то на него похожей, Ольгой Любатович. Они по­всюду бегали (именно — бегали!) вместе, вместе же появля­лись и в типографии. И пока Аннушка-Катя у крыльца за­нимала разговорами дворника, Николай спорил с Тихоми­ровым до хрипоты. Ольга поддерживала своего возлюблен­ного.