Александр Поляков Великаны сумрака

Дым темнеет, бьет из ставшего тесным сосуда горячими отравляющими струями. Нос взбудораженного Кибальчича заостряется, делается совсем уж мефистофельским.

— Льду! Побольше, скорее! — прожигает он черными ал- мазиками глаз замешкавшегося Ширяева. — Тихомиров, помогай!

Пошатываясь, Лев тащит ведро со льдом, от которого пах­нет свежестью и спасением. Перед глазами плывут желтые круги, вырастая и лопаясь с каким-то нежным обморочным звуком; похоже, с такими кругами дурачились в цирке Чи- низелли клоуны, а после в ночном тюремном кошмаре гна­лись за ним. А он почему-то увещевал кривляк в неподвлас­тном сознанию сне: «Вы же люди! И каждый несет образ Бо­жий в душе. И если вы высмеиваете другого, то оскорбляете и Его.»

Но ведь он об этом не думал. Какой странный сон.

Впрочем, много странного: собратья-революционеры с их трезвым реализмом и тут же — жгучая проповедь евангельс­ких заповедей; упоение «разумным эгоизмом» Спинозы, Гель­веция, Чернышевского, наконец, и высокий, граничащий с самопожертвованием альтруизм; отрицание политики и ги­бель сотен бойцов в политической схватке с царизмом.

Кумир читающей юности Берви-Флеровский пришел к мысли, что успех революции можно обеспечить только од­ним путем — созданием новой религии. Он пытался создать религию равенства и звал молодежь стать ее апостолами. Нужно, чтобы убывающие ее ряды пополнялись все новыми верующими, которые, подобно первым христианам, горели бы возрастающим энтузиазмом.

К тому же Иисус был не только коммунист, но и анархист, «мститель бедных против могущественных». Его учение унич­тожает государство со всеми магистратами, учреждениями, законами. Это уже Николай Соколов, поклонник Прудона, подполковник-бунтарь из Генштаба, для которого Царство Божие — господство нищих. Как сильно он подражает в сво­их «Отщепенцах» древним проповедникам: «Горе вам, деспо­ты и угнетатели народов. Ваш час пробил. Народ помнит о ваших грехах, и скоро наступят ваши мучения, ваша боль и ваша смерть: все сожгут в революционном огне, потому — велика сила ненависти революционного народа, который будет вас судить. Социальная революция приближается. Вавилон падет. Близится час страшного суда. О, беспощад­ная революция!..»

Трудно в России идти против Царя. Почти невозможно: Помазанник Божий! И потому надо спешить, надо выдумать другую религию — без Бога и святых; религию — против Царя и правительства. Составить катехизис и молитвы. И твер­дить их, твердить — денно и нощно. Пока.

Пока не взорвется Кибальчичева бомба, перед которой померкнет образ Помазанника.

Но вот на что не обратили внимания, вот чем пренебрегли: сущий от земли и говорит, как сущий от земли, а Приходя­щий с небес, что видел, о том и свидетельствует. Просто, со­всем просто. Громогласные пророки революции говорили лишь о земном, о торопливо-суетном мирском переустрой­стве. Эта мысль, истолкованная блаженным Феофилактом, пронзит Тигрыча. Не сейчас, а позже, гораздо позже.

Пока надо просто сыпать в ванну рассыпающиеся куски льда.

— И моя тут капля меда есть! И моя! — кричит в дыму Кибальчич.

«Какой мед? Так едко, горько.»

— Это образуется нитроглицерин. Жидкость дымится от самонагревания. — Николай склоняется над сосудом и вдруг, побледнев еще сильнее, шарахается от ванны.

— Что? Что случилось? — вцепляется в его руку Лев.

— Назад! Слишком много капель. Может случиться взрыв!

Отравленная испарениями Якимова сползает по стене: об­морок. Тигрыч с Ширяевым подхватывают ее, почти бегом несут к дверям. Кибальчич пятится, не сводя глаз со страшно­го сосуда: сейчас, через секунду, вздыбится все, полыхнет.

Но взрыва нет. Ни через минуту, ни через пять. Испуган­ные, с почерневшими вдруг лицами наблюдают они из пере­дней, как слабеет бьющая струя, стихает бульканье, рассеи­вается дым, поднимаясь желтеющим облаком к потолку.

Откашливаясь, разгоняя марево руками, Кибальчич рывком распахивает форточки. Ядовитые пары струятся из окон. Тихо­мирова подташнивает, и он не понимает, почему никто до сих пор не заметил дыма—ни прохожие, ни дворник, ни городовой.

— Квартиру Михайлов верно выбрал. Почти все окна — на пустырь, — словно бы отвечает ему Кибальчич. — Вот и не видят.

Потом, тихо ступая, вошла Катя, разглядевшая бьющие из форточек пары; с тревогой кинулась к Тигрычу. Следом по­явились Перовская с Желябовым. Очнулась повеселевшая Якимова. И всем захотелось есть. Кибальчич сам вызвался принести что-нибудь из ближайшей лавки. Пропадал он дол­го. И принес — целую корзину красной смородины, разумеет­ся, истратив все выданные на съестное деньги. Хохотали все.

— Смородина! Ой, не могу.. — заходилась в смехе Катюша.

— Нам бы окорока тамбовского. А он. — гремел Желябов.

А Кибальчич был доволен. Набив рот ягодой, не обращая

внимания на стекающий по бороде сок, он тянул Тигрыча с Желябовым к дощатому столу, где в ящике лежала спираль Румкорфа, рядом гальваническая батарея, тут же цилиндри­ческие корпуса мин — медные, длиной в полтора аршина.