Александр Пушкин и его время

С холмов кремнистых водопадыСтекают бисерной рекой,Там в тихом озере плескаются наядыЕго ленивою волной;А там в безмолвии огромные чертоги,На своды опершись, несутся к облакам.Не здесь ли мирны дни вели земные боги?Не се ль Минервы росской храм?Не се ль Элизиум полнощный,Прекрасный Царскосельский сад,Где, льва сразив, почил орел России мощный

На лоне мира и отрад?

восклицает Пушкин.

Все в прошлом!

Здесь каждый шаг в душе рождаетВоспоминанья прежних лет;Воззрев вокруг себя, со вздохом росс вещает:«Исчезло все, великой[2] нет!»

Все в прошлом! Возмужавший Пушкин, новый Пушкин видит, что Царское Село уже «упразднено» в том смысле, в каком оно создавалось. История неотвратимо прокладывает свою новую борозду! Пришел новый век. Жестокий век… Век силы…

И ты промчался, Незабвенный! —

обращается юноша поэт к прошлому блестящему веку Орлова, Румянцева, Суворова.

И вскоре новый век узрел,И брани новые, и ужасы военны;

Страдать — есть смертного удел.

Пушкин напоминает здесь Шиллера, тоже отметившего в стихах рождение нового, XIX века — как века гроз, войны, века соперничества народов. Но Шиллер заканчивал свои стихи филистерски:

In des Herzen's heilig stille R"aumeMusst,du fliehen aus des Lebens Drang!— Freiheit ist nur in dem Reich der Tr"aume,Und das Sch"one bl"uht nur im Gesang![3]

Пушкин тоже видит разъяренный лик Беллоны, богини войны, видит, как она угрожающе шагает по его отечеству.

Однако юный поэт не зовет к побегу в «царство снов и мечтаний», подобно Шиллеру. Нет, он смело намечает те пути, которыми пойдет новая эпоха:

Страшись, о рать иноплеменных!России двинулись сыны;Восстал и стар и млад;

летят на дерзновенных,Сердца их мщеньем зажжены…Летят на грозный пир; мечам добычи ищут,И се — пылает брань; на холмах гром гремит,В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут,И брызжет кровь на щит.

Уже не французский, жеманный, гобеленовый, а старинный, державинский, монументальный стиль достигает здесь у Пушкина полной своей силы: Пушкин — воспитанник Лицея, но и воспитанник Державина. Да и сам Державин тут же, за красным сукном стола, — притащился старик в Царское Село из Петербурга за двадцать пять верст, в январский мороз. Он в красном мундире, на ногах плисовые сапоги… Рюматизм! Пушкин, стоя от него в двух шагах, вдохновенно читает свои стихи. Голос мальчика звенит… «Не помню, как я кончил чтение, не помню, куда убежал», — писал позже Пушкин. Он больше никогда не видел Державина.

Этот успех был первым огненным дыханием гения. Присутствовавшие были потрясены, хоть и не понимали, да и не могли понять, что они слышат пророчество о некой новой эпохе, идущей на смену призрачному Царскому Селу… Но и они чувствовали пророческую силу стиха и тревожно вытягивали шеи, взволнованно дышали, когда поэт вспоминал, родную Москву:

Края Москвы, края родные,Где на заре цветущих летЧасы, беспечности я тратил золотые,Не зная горести и бед,

И вы их видели, врагов моей отчизны!И вас багрила кровь и пламень пожирал!И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;Вотще лишь гневом дух пылал!..

Слушая голос своего сердца, юный поэт указывает, каким путем должны идти народы в эту новую эпоху:

В Париже росс! — где факел мщенья?Поникни, Галлия, главой.Но что я вижу? Росс с улыбкой примиреньяГрядет с оливою златой.Еще военный гром грохочет в отдаленье,Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,А он — несет врагу не гибель, но спасеньеИ благотворный мир земле.