Александр Солженицын. Портрет без ретуши

«Когда в процессе реабилитации мне показали донос Солженицына, это был самый страшный день в моей жизни», – скажет мне в Брянске доцент Виткевич, принадлежавший к избранному братству тех, кто пережил «сорок первый». А солженицынская бесхарактерность не была для Виткевича открытием. Он знал, что его посадил друг Морж. Но следователю Виткевич, который был арестован через два месяца после Солженицына, рассказывает о последнем как о хорошем и нужном для армии офицере. Он хочет быть объективным, подчеркивает положительные черты своего друга Сани…

– Так посмотрите, что о вас говорит он, – слышит Виткевич голос следователя, – ваш приятель высказывается о вас довольно резко.

Николай Виткевич позже заявит: «Честно говоря, я сначала не поверил следователю. Мне показалось, что это обычный тактический прием».

Пройдут годы. Николай Виткевич уже на свободе, и его должны реабилитировать. Во время процесса реабилитации ему предложили ознакомиться с протоколами допросов его друга, кровного побратима, товарища-мушкетера.

«Трудно, очень трудно, – сказал мне Виткевич, – описать те чувства душевной боли, разочарования, досады и гнева, которые охватили меня после ознакомления с доносом Солженицына. Он писал о том, что якобы с 1940 года я систематически вел антисоветскую агитацию, замышлял создать подпольную подрывную группу, готовил насильственные изменения в политике партии и правительства, злобно чернил Сталина… Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк – он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И – представьте себе! – в них содержались доносы и на его жену Наталию Решетовскую, и на нашу подругу Лидию Ежерец».

Когда-то он писал: «Мы как два поезда, движущиеся с одинаковой скоростью…» И Солженицын попытался перевести стрелку. Он сделал это с такой ловкостью, что «поезд Виткевича» – ведь все еще шла война – мог врезаться в «стенку». Виткевич мог угодить под расстрел. Он оказался у него в руках, критикуя Сталина. Таким образом, честный и прямой Кока в течение десяти лет будет лечить свою «лейтенантскую краснуху» в лагерях.

Резонен вопрос: откуда взялась у Солженицына подобная безудержная потребность, неутомимая жажда обвинять и, может быть, губить своих близких?

Я убедился в том, что Солженицыным двигали страх и стремление выделиться. Любой ценой! Всегда! Всюду!

Да, Солженицын боится одиночной камеры – она и в самом деле неприятна, – боится высшей меры наказания, опасается за свои удобства, за свою жизнь. Если уж он решился на жизнь в заключении, он должен максимально облегчить себе ее, чего бы это ему ни стоило. Поэтому он говорит и говорит…

Ему известно, что каждое слово, заносимое в протокол, поворачивает ключ в камере предварительного заключения и ведет Солженицына туда, где условия более сносны.

А желание выделиться? Логично ли это? И да и нет. Оно воодушевляет. Разумеется, даже находясь за решеткой, он может быть лучшим из заключенных. Первым среди прочих. Этого он и добивается.

И в голове у него все мелькает одно слово: «Удалось!..» Солженицын в общей камере № 67 в ожидании. Чего? Суда? Да, конечно. Но главным образом – амнистии, которая будет объявлена после победы. А победа уже, как говорится, на пороге. И наконец она пришла.

Наконец-то!

Над Берлином развевается Красное знамя.

«Ошалевшие от радости люди бегали по ошалевшим улицам. Кто-то стрелял в воздух из пистолета. И все радиостанции Советского Союза разносили победные марши над израненной и голодной страной» – так описывает Александр Солженицын момент победы в своем творении «В круге первом».

Люди действительно были вне себя от радости. Еще бы! Они выиграли войну! Войну, которая унесла жизни двадцати четырех миллионов их соотечественников. Стреляли в воздух в Праге, в Берлине; капитан Бурковский рассказывал мне, что на Черном море на радостях начала стрелять вся эскадра… Играли победные марши? Конечно! Но великий всенародный праздник Солженицын стремится подать как нечто почти патологическое. А почему бы и нет? У него свой резон, чтобы ненавидеть миг Победы: он сидит на Лубянке, а из окна камеры № 67 тоже видны отблески салюта Победы, осветившего небо Москвы.

Подследственные вне себя от радости. Конец войне! «Амнистия, амнистия», – распевает в одной из камер армянин, задержанный контрразведкой в Румынии.

Победители бывают великодушны, и момент, который безошибочно предусмотрел в своих расчетах Александр Исаевич Солженицын, наступил. Но проходят недели, а помилования все нет. Только 7 июля 1945 года Президиум Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик объявляет амнистию. Помилованы мелкие воры и мошенники, мелкие преступники всех сортов: люди слабохарактерные или случайно оступившиеся в сложной игре под названием «жизнь».

Советское общество устами юристов, составлявших решение о помиловании, словно повторило стихи Расула Гамзатова: