Александр у края света

Таково было положение антигреческой фракции к моменту кражи коня, и участник набега, о котором я уже говорил, решил обратить ее в свою пользу. Очевидно, он нуждался в чем-то, что серьезно переменило бы настроения сородичей — конокрадство пришлось как раз кстати.

Богач из другой деревни, распустивший эти слухи, руководствовался иными намерениями. Все, что он хотел, это вернуть сына домой. Если бы скифы вступили в войну с колонией, его версия происшедшего превратилась бы в единственно правдивую, что окончательно избавляло его от возможных обвинений в конокрадстве. Поскольку он был столь же влиятелен в своей деревне, сколь Анабруза в той, которую я для удобства буду называть нашей, для него не составило никаких проблем настроить своих односельчан против греков. Однако он знал, что реальная война с греками — дело совершенно другое. Его сородичи уже знали, какими грозными воинами оказались эти греки — к тому времени факты успели несколько исказиться, как это всегда бывает: количество налетчиков выросло, количество греков уменьшилось, греки разрывали тела убитых скифов голыми руками, а убитых было не два, а скорее двадцать.

Более того, царь греков находится под покровительством призрачной змеи, которая сопровождает его повсюду, куда бы он не направился, в форме прекрасной и грозной желтоглазой женщины (знаешь, если не считать того, что глаза Феано были темно-карими, а не желтыми, этот фрагмент содержит более чем толику правды), и нападать на них означает обречь себя на позорное поражение.

Богач — жаль, я так и не узнал его имени — не сдался.

Напротив, он все тщательно обдумал и пришел к выводу, что ему надо как-то доказать, что истории о всемогущих греках не более чем пустые россказни. Он разыскал одного из участников набега и поговорил с ним, после чего понял, что причиной потерь среди нападавших были скверное планирование и беспечное исполнение — а чего еще было ожидать от эскапады юных хулиганов?

Вышло так, что как раз об это время в наши края прибыл отряд скифов откуда-то с севера. В отличие от наших скифов, они были истинными кочевниками, покинувшими племя по причине какой-то крайне запутанной кровной вражды. Эти люди были во всех отношениях профессиональными воинами, имевшими большой опыт малых войн благодаря многочисленным угонам скота, засадам, налетам и преследованиям, в которых они успели поучаствовать, и в данный момент отчаянно нуждались в работе. Богач принял их в свои владения и провел с ними изрядное время, спрашивая их совета и внимательно слушая.

Но он все еще не был готов перейти к делу. Он знал, что если что-то пойдет не так, или же демонстрация окажется недостаточно впечатляющей, то он только навредит и себе, и своим союзникам в «нашей» деревне. В чем он нуждался в этой ситуации, решил он — а его кочевые друзья совершенно с ним согласились — так это в надежных разведывательных сведениях. Например, некоторые греки, куда бы они не направлялись, всегда берут с собой луки, а некоторые нет. Одни — закаленные бойцы, другие же — мягкие, как масло. Он должен был получить исчерпывающую информацию обо всем это, чтобы спланировать удар. Сейчас, когда между нами и ими разгорелась вражда, получить ее было весьма затруднительно, однако один из колонистов по-прежнему поддерживал относительно дружеские отношения со скифами, а именно мой друг Тирсений. Богач решил, что это и есть искомое слабое место, и решил попытаться установить с ним связь, не раскрывая истинных намерений.

Когда я наконец выбрался из черной дыры, в которую меня ввергли новости из Афин, то практически первым, что я увидел, была широченная идиотская улыбка на лице моего друга Тирсения. Она заставила меня задуматься, а не лучше ли было остаться в черной дыре.

— Где ты был, чтоб тебе провалиться? — гаркнул он, хватая меня за локоть и увлекая за собой из дома в направлении агоры. — Нет, в самом деле, шляться неизвестно где, когда кругом столько работы! Впрочем, ты снова с нами, поэтому все в порядке.

Тут я должен заметить, что эта широченная идиотская улыбка сильно отличалась от обычной для Тирсения слегка плотоядной ухмылки, сиявшей на его лице с таким постоянством, что наводила на мысли о голове Медузы, обращавшей людей в камень. Моей любимой теорией было, что Тирсений столкнулся с ужасающим образом Горгоны еще в детстве, пожирая особенно липкое, сочное медовое печенье, которое он как раз отобрал у какого-то простодушного ребенка помладше. Феано придерживалась того мнения, что это произошло в момент облегчения после долгого и болезненного запора. Ее версия была более привлекательной, конечно, но я придерживался своей, как более литературной и культурной.

— Что происходит? — спросил я.

— Ты еще спрашиваешь, — отвечал Тирсений. — Идем, сам все увидишь.