Александр у края света

На мгновение мне показалось, что я действительно обидел его, но зря волновался. Обидеть Тирсения было так же невозможно, как злиться на него дольше минуты.

— Я и сам вижу, — сказал он. — Чего я не вижу, так это какое отношение она имеет к нашему разговору. Мы с тобой находимся в поворотной точке истории, а ты не нашел ничего лучшего, как болтать о девках.

Я вздохнул и сдался.

— Хорошо, — сказал я. — Что тебе от меня надо?

По его настоянию я пригласил этих странных людей к себе в дом (Феано бросила на них пристальный взгляд, схватила нашего сына и выскочила вон из дома; не могу сказать, что я ее осуждал) и провел остаток утра, пытаясь наладить диалог с их предводителем, обладателем высеченного из гранита лица по имени Босс или что-то вроде этого, в то время как Тирсений с щебетанием порхал вокруг девицы, будто вьюрок, пытающийся произвести впечатление на слона. Нельзя не отдать ему должное: он никогда не переживал по поводу языкового барьера — думаю, это необходимое условие, чтобы стать торговцем. Было совершенно ясно, что девочка не понимает ни единого его слова, но с другой стороны, чтобы понять, чего он надо, не требовалось быть Аристотелем. Удалось ли ему чего-то добиться, я не знаю и знать не хочу. Босс, с другой стороны, выказал известные познания в греческом, что должно было по идее насторожить меня, если б я в тот момент соображал хоть сколько-нибудь ясно.

Он сказал, что его народ живет Далеко Отсюда (он махнул в том направлении; выходило, что они прибыли откуда-то слева от солнца) и покинул те места из-за Плохого Мороза; они хотят жить здесь, потому что здесь теплее. Тот факт, что эта область уже была плотно населена, не особенно его беспокоил (мы — Народ Воинов; Воевать — это Большая Честь), а наших соседей он рассматривал как развращенных и разложившихся людей, поскольку они отстали от кочевого образа жизни предков и прикипели к земле. Очевидно, это безапелляционное осуждение оседлой жизни не распространялось на нас, поскольку он был готов ввергнуть весь свой народ в агрессивную войну против осевших на земле скифов, но при этом заявил, что с нами хочет только мира.

Вполне себе разумное решение, подумал я, если воспринимать слова этого шута всерьез. С этим, однако, были кое-какие проблемы. Несмотря на всю неопределенность, с какой он говорил о Далеко Отсюда, я не видел никаких причин, по которым ему мог так полюбиться именно этот клочок земли при всем многообразии альтернатив, имеющихся в его распоряжении. Убедительным доводом в пользу его искренности говорил только тот факт, что он сидел и спокойно болтал со мной в то самое время, как буквально в двух шагах от него некий развращенный грек прилагал все возможные усилия к растлению его дочери. Даже я знал, что это совершенно не по-скифски, и едва наш почетный гость убрался в гостевой дом, предоставленный ему Тирсением (от моего имени, что было, на мой взгляд, перебором), я коснулся этой темы.

— Только не будины, — ответил он. — Они совершенно спокойно смотрят на вещи подобного рода. Они верят в открытые, лишенные собственнического оттенка взаимоотношения; ну ты знаешь, как написано в «Республике» Платона.

Мне было совершенно точно известно, что если Тирсений и видел хоть раз «Республику» Платона, то только в том случае, если в нее была завернута связка сушеной рыбы; однако я не испытывал никакого желания обсуждать этот вопрос.

На самом деле перспектива увидеть Тирсения, которого гоняют по площади несколько разъяренных скифов, вооруженных длинными острыми ножами, показалась мне в тот момент весьма привлекательной.

— Понимаю, — сказал я. — Что ж, ладно. Когда закончишь свои дела с этими людьми, выпроводи их, пожалуйста, из города. Я против них ничего не имею, но последнее время многие в городе при виде скифов начинают нервничать.

Он издал печальный звук и несколько минут вещал об открытости, вере и необходимости натравить его новых друзей на деревенских скифов. Когда он, наконец, наговорился и ушел, я напялил шляпу, взял мотыгу и отправился поработать.

После набега и последующих событий город накрыло вполне объяснимая волна паранойи. Люди снова, как прежде, выходили в поле, облачившись в броню, или по крайней мере — при шлеме, щите и копье; и хотя крайние неудобства, вызываемые сияющей бронзой при чистке канав, заставили отказаться от нее уже через несколько дней, общее настроение сохранилось.

Практически все иллирийцы имели луки и умели ими пользоваться. Греки, в свою очередь, предпочитали луку и стрелам тяжелые металлические предметы и физическую силу. На родине, где во всякое время ты на глазах у соседей, все обстояло гораздо проще. Здесь же, посреди огромных пространств, работающий в поле человек оказывался предоставлен сам себе, и чувство полного одиночества досаждало нам и в лучшие времена. Совокупно с постоянной угрозой нападения, о которой никто не мог забыть, это чувство начало оказывать серьезное воздействие на нашу жизнь.