Александр у края света

— Хорошо, — сказал я. — Но почему сейчас? Если тебе так ненавистно это место, почему ты жил в нем так долго?

Он пожал плечами.

— Лень, — сказал он. — Пытался убедить себя, что делаю нужное дело. Ты, наверное, заметил, что я всегда старался помочь, участвовал во всех делах, где мог принести пользу. Я старался, Эвксен, я правда старался. Но эта война... Мне она не нравилась. Я не говорю, что это было неправильно, — продолжал он, прежде чем я успел вставить слово. — Напротив, это должно было быть сделано, или мы бы никогда не знали ни минуты покоя. Но вот мой ученик: ты помнишь, он лишился руки в том набеге? Из него получился бы хороший строитель, у него было чутье; он ухитрялся сделать хорошую работу, имея в распоряжение только жалкий песчаник, и решал все те мелкие досадные задачи, с которыми я вечно не знал, что делать. Теперь он все равно что мертвец, а никого больше я обучать не хочу. — Он вздохнул и оглянулся кругом. — Просто не хочу здесь больше жить, — сказал он. — Думаю, можно сказать так, что если уж выпало жить в несовершенном городе, пусть это будет город, который построил кто-то другой, не я.

Говорить тут было не о чем и я отправился домой. Там было темно и тихо, и всякий закуток дома был наполнен мной; меня уже тошнило от того, что кроме меня вокруг меня ничего нет. Когда-то у меня были жена и сын, да только я их не ценил. Большую часть времени я старался не замечать их, поскольку они и их желания, казалось, никак не относятся к тому, ради чего я здесь. Сейчас я бы с радостью взял факел и спалил весь этот дом дотла.

Я оставлял за спиной двенадцать лет жизни и имел не больше, чем мог унести в маленькой сумке козьей кожи. И сумка осталась неполна. В основном это были монеты: я продал доспех, плуг и инструменты, кое-какую мебель (большую часть ее оказалось проще выкинуть, поскольку я не особенно заботился о подобных вещах), а Тирсений авансом выкупил мой урожай и небольшой гурт коз, а также предоставил бесплатный проезд до Афин на своем корабле. У меня было достаточно денег, чтобы добраться до дома и протянуть те несколько недель, пока будет длиться тяжба; кроме того, еще больше денег лежало в банке в Афинах — их должно было хватить на завершение суда. И это еще не считая репутации предсказателя судьбы и доходов, которые она сулила. Я не беспокоился о том, чем заняться по возвращении; при необходимости я, безусловно, мог вернуться к старому ремеслу и продолжить обирать доверчивых дельцов. В сущности, я вообще ни о чем не беспокоился, поскольку для беспокойство надо хоть немного интересоваться своей особой.

Помимо денег и своего счастливого змеиного сосуда, я прихватил гребень, оставшийся от Феано (в конце концов, и мужчине нужна расческа), кости для игры в бабки, которые я когда-то сделал сыну (потому что человек, в принципе, способен заработать на жизнь, играя в кости на борту корабля, особенно если знаком с некоторыми их особенностями, а поскольку Эвпол очень расстраивался, проигрывая, эти кости были очень предсказуемыми), нож, бритву, скребок и свиток почти чистой египетской бумаги, на которой я начал записывать историю Антольвии еще до того, как она получила это название. Я собирался преподнести ее Аристотелю в качестве вклада в его обширную базу данных по политическим вопросам, а также как хвастливое и обидное свидетельство того, что построить совершенное общество совершенно и в самом деле можно, если взяться за дело, а не сидеть на заднице и болтать о нем.

Это было долгое и невероятно скучное путешествие. Корабль пробирался вдоль побережья от города к городу, превращая фиги в мед, мед в железную руду, железную руду в сушеную рыбу, сушеную рыбу в оливковое масло, оливковое масло в фиги (где-то на тридцать процентов больше фиг, чем в начале), фиги в шкуры, шкуры в зерно... Кроме как сидеть на палубе, уставившись на берег и пытаясь не попадаться под ноги морякам, заняться было абсолютно нечем. Первое время мы с Агенором беседовали обо всем подряд — о философии, искусстве, религии, истории — но я обнаружил, что теперь подобные разговоры меня раздражают; иногда мы не соглашались между собой и я тут же утрачивал самообладание, тогда как раньше я бы ухватился за возможность хорошенько подискутировать. Мы решили, что будет лучше, если мы вообще прекратим разговоры, и весь оставшийся путь просидели на разных концах кораблях, я смотрел в одну сторону, он — в другую. В конце концов скука и неудобства корабельной жизни довели его до ручки и он покинул корабль в Сционе; он решил поискать здесь работу, а если таковой не найдется, то двинуться в Афины, как изначально и планировал. Он обещал навестить меня по прибытии; в конце концов, не считая ссор этого долгого, тоскливого путешествия, мы по-прежнему делили двенадцать лет важных воспоминаний, и помимо друг друга не имели никаких друзей за пределами Антольвии. Пока он спускался в трапу в порту Сциона, мы махали друг другу руками, я крикнул ему вслед:

— Встретимся в Афинах! — а он отвечал: — Уж не сомневайся!