Алексей Гаврилович Венецианов

С небольшого холста смотрит, обернув головку через плечо, девчурка с личиком серьезным и сосредоточенным. Низко надвинутый на лоб платок. Старенький зипун. Рука в огромной варежке придерживает на плече деревянный валек. При оценке чего-то нового, необычного наш разум всегда пытается отыскать какие-то аналогии. Невольно вспоминается написанная Боровиковским торжковская крестьянка Христинья, его же парный портрет дворовых девушек, давний портрет кисти Ивана Аргунова, в котором увековечена красавица-крестьянка в высоком, богато расшитом кокошнике, словно корона венчающем ее гордо посаженную голову. Все они, несмотря на низкое происхождение, так празднично нарядны, так пленительны, что, пожалуй, если повесить их портреты в ряд с загадочно-прекрасными дамами Рокотова или Боровиковского, это едва ли покоробило бы самый взыскательный взор любителя художеств. А вот если мысленно поставить в этот ряд «Капитошку» или представить ее среди изящных, танцующих или играющих на арфе, улыбчиво радостных, сверкающих переливами ломких шелков воспитанниц Смольного института кисти Левицкого, тотчас еще разительнее бросится в глаза никогда доселе не виданная новизна, необычность венециановского создания. Между всеми образами русских женщин, созданными прежде лучшими отечественными мастерами, и этой девочкой в тулупе с вальком на плече, идущей как бы мимо зрителя, не глядя на него, словно бы и не очень довольной, что ее оторвали от дела, «дистанция огромного размера». И разница здесь не в наряде, не во внешней непрезентабельности. Суть в том, что, несмотря на серую бедность одеяния, несмотря на принадлежность к «подлому» сословию, Капитошка своим спокойным достоинством, неулыбчивой серьезностью, нетронутой чистотой души полуребенка-полудевушки вызывает не только симпатию, не только интерес необычно нового, но и невольное, как бы вынужденное волей художника уважение.

Надо думать, что, когда Венецианов писал этот первый свой крестьянский портрет, в душе его жило ощущение, будто он сделал первый робкий шаг в неведомое, словно ступил на шаткий мосток над бурным потоком. И вот встретил протянутую навстречу крепкую, ободряющую руку друга… Возможно, как раз тогда в знак благодарности Венецианов сделал портрет старого друга, изобразив Бугаевского нарядным, моложавым, в берете с пышным страусовым пером и с мандолиною в руках. В этом портрете Бугаевский выглядит собратом «Молодого человека в испанском костюме»: нехоженая дорога, первый шаг по которой был ознаменован портретом Капитошки, не могла быть — и не была — прямой и ровной. Еще не раз Венецианов будет оглядываться назад, возвращаясь к прежде найденным приемам, пока не утвердится в правильности отысканного им самим пути.

Жизнь его в те последние перед переездом в деревню годы до отказа была полна трудов, хлопот и забот. Опостылевшая, а потому особенно тягостная служба в департаменте. Увлеченная работа в школе Общества учреждения училищ и над литографскими портретами исторических деятелей России. Все больше внимания и сердечных сил брала и новая обязанность — обязанность отца семейства. В 1816 году Марфа Афанасьевна родила дочь, нареченную при крещении Александрой. Два года спустя появилась на свет Фелицата. Смолоду некрепкая здоровьем, жена часто недомогала. В доме звучали слезы детских обид и капризов, в воздухе стоял делавшийся привычным запах микстур и лечебных снадобий. А тут еще беда — спеша из должности домой, поскользнулся на обледенелой мостовой, Упал, сломал руку. Все сошлось одно к одному. Жене и девочкам был нездоров промозглый питерский климат. Дом в Сафонкове уже почти готов. А главное — свершился годами созревавший душевный перелом. Выбор сделан. Брошен жребий. Выслуживший почти за четверть века государственной службы лишь чин титулярного советника, он навсегда оставляет чиновничье поприще и едет в деревню, в тверскую глушь.

Мы оставили Венецианова на пути в Сафонково. А в Михайловском в том же 1819 году недавний лицеист Александр Пушкин, склонившись над белым листом, стремительным, летящим своим почерком записывает первые строфы своей «Деревни»: