Алексей Толстой

Попрощались и разошлись в разные стороны. А на другой день он увидел еще более тягостную картину. Шел вдоль сада Тюильри по одной из центральных улиц. Был полдень. На улицах в это время мало прохожих, магазины пусты, горячий ветер подметал бумажки с тротуара. Толстой обратил внимание, как навстречу ему брела супружеская, по-видимому, пара: дама в черном, похожая на генеральшу, рослая, лицо явно московское, курносое, и с ней господин в потертом просторном пиджаке. Все было в нем убого: пиджак болтается, руки болтаются, колени вялые. До Толстого донеслись сердитые голоса. И когда подошли поближе, Толстой ясно услышал! «У меня живот болит, отстань от меня», — сказал мужчина отчаянным голосом и подошел к витрине магазина, где были выставлены какие-то продукты. И горько стало на душе Толстого: ясно, что это соотечественники, у которых денег ни сантима, неврастения и тоска. «Почему эти две тени, никому, даже себе, не нужные, бродят по Парижу? А в России могли бы быть полезными…» — думал Толстой, глядя, как они снова пошли по улице. На Елисейских полях он условился встретиться с Евгением Замятиным, недавно выехавшим из Советского Союза. Он только успел подойти к кафе, как из подъезда монархической газеты «Возрождение», расположившегося как раз напротив здания редакции, вышел Гукасов, владелец газеты, и художник Константин Коровин, которому было в то время под семьдесят. Коровин, узнав Толстого, бросился к нему:

— Алексей Николаевич… Я больше не могу здесь… Мечтаю вернуться… Можно как-нибудь устроить, ради бога? У меня больное сердце, но я уехал бы. Я задыхаюсь здесь. Зарабатываю кое-как писанием в газете, пишу рассказы…

Что мог Толстой ответить и этому некогда блестящему художнику? Не уполномочен. Тем не менее на следующий день в «Возрождении» появилась заметка: «Бывший граф Толстой, подававший надежды стать неплохим писателем, ныне гнусный лакей на службе ГПУ, занимался вербовкой наших сотрудников у самого подъезда нашей редакции». Что тут скажешь? Верны себе…

Накануне конгресса Толстой пришел вместе с другими советскими делегатами в Трокадеро, куда собрались представители прогрессивной Франции, чтобы отдать должное памяти великого сына французского народа Виктора Гюго, умершего пятьдесят лет тому назад. Читали стихи Гюго, пели «Молодую гвардию». Многие делегаты принимали участие в этом торжестве французской культуры. Для Толстого Виктор Гюго был первым писателем, книги которого когда-то ввели его, мальчишку, в неведомый мир страстей большого человека. «Труженики моря», «Собор Парижской богоматери», «Человек, который смеется»… Этими книгами он зачитывался. Было время, когда с каждой колокольни смотрело на него лицо Квазимодо, а каждый нищий скрывал под своими лохмотьями благородного Жана Вальжана. «Собор Парижской богоматери» был первым его уроком по французскому средневековью, может, после этого он вообще полюбил историю, а Гуинплен дал первый урок социологии, высказав в палате пэров мысли о социальной справедливости, о равенстве людей…

Вечером, бродя по улицам Парижа, прогуливаясь по Монпарнасу и бульвару Сент-Мишель, он испытывал какое-то совершенно необъяснимое чувство независимости ото всего этого сверкающего блеска: теперь он жил совсем в другом мире, далеком и таком непохожем на этот мир, переполненный толпами безработных, голодных, несчастных, которые нередко продают себя, чтобы хоть как-то существовать в этом мире купли и продажи.

Большинство сидящих в кафе — это сутенеры, уставшие от работы девки, потенциальные и явные преступники. И так каждый день… Никакой другой цели у них нет. Посидят, вышьют, похохочут с невеселыми глазами — и разойдутся, не веря друг другу. А главное, ни у одного из них нет веры в завтрашний день, живут только сегодняшним. Такого кризиса, морального и материального, Париж еще никогда не переживал. Во всяком случае, на памяти Толстого. Ни одного живого, ни одного красивого лица не увидел он на улицах Парижа. Какое уж тут очарование… У людей такая беда.

21 июня в Большом зале «Палэ де ла Мютюалитэ» начал свою работу Первый международный конгресс писателей в защиту культуры. Сюда, во Дворец солидарности, по инициативе Анри Барбюса съехались почти вое прогрессивные писатели Европы и Америки. Публика занимала балкон и последние ряды партера: первый были отведены для делегатов.

Медленно прошел Барбюс, чувствуется, что он нездоров; за ним, с папиросой во рту, Андрэ Мальро. Все с любопытством разглядывали появившегося Андрэ Жида. Потом пришли Люк Дюртен, Жан-Ришар Блок, Жан Кассу, Шарль Вильдран, Пьер Бост, Луи Арагон… Слегка прихрамывая, с палкой в руках вошел давний знакомый по Берлину Эгон-Эрвин Киш, за ним Генрих Манн, Анна Зегерс, Бехер, Андерсен-Нексе, Гекели… Толстой вместе с советскими делегатами А. С. Щербаковым, Кольцовым, Вс. Ивановым, Микитенко, Киршоном, Николаем Тихоновым, Лупполом со своих мест наблюдают за тем, как быстро наполняется огромный зал. В президиуме конгресса Толстой сидит рядом с Уальдо Фрэнком, Генрихом Манном, Сфорца, Барбюсом.

Андрэ Жид открывает съезд: