Альфа и Омега. Книга 2

— Когда все это закончится, — горячо и твердо проговорила я, глядя ему в глаза, — я увезу тебя отсюда. Я найду для тебя самого чуткого и деликатного специалиста, у которого хватит терпения объяснить тебе, почему так не должно быть. Почему никто не имеет права делать тебе больно и почему ты должен всегда в первую очередь защищать самого себя.

— Я верю тебе, — вдруг широко и солнечно улыбнулся он. — Ты обещала спасти братишку Йона, и ты его спасла. Значит, и меня спасешь. Я верю тебе, сестренка. — Он потерся здоровой щекой о мою руку и на мгновение прижался к ней губами, а я решительно кивнула, подтверждая его правоту.

Я справилась тогда, справлюсь и сейчас и ни за что его не подведу.

Приехав по адресу, который нам дали Стоуны, мы с Йоном оказались около закрытого в это время суток ночного клуба. При свете дня он казался неказистым и даже отталкивающим, но на каком-то подсознательном уровне я догадывалась, что с приходом ночи все меняется, и, когда наглухо закрытые стеклянные двери, задернутые решетками, распахиваются во всю ширь, а вывеска над входом наполняется светом и красками, это место совершенно преображается. У входа висела камера — Йон, подергав решетки, хмуро помахал в нее, и это действительно сработало, потому что спустя всего несколько секунд изнутри донесся лязгающий звук открываемых замков, а затем за решеткой показалось чье-то лицо в блокирующей запахи маске. Нам не понадобилось даже представляться, потому что, кажется, здесь знали о том, что мы придем, и охранник сразу, без лишних вопросов, отпер металлическую ограду, впуская нас внутрь.

В клубе, как и можно было предположить, было темно, пусто и тихо, но даже запах хлорки в полной мере не справлялся с въевшимися в предметы мебели и особенно в сцену ароматами. Мне достаточно было одного взгляда на сверкающий металлический шест посреди одной из них, чтобы сразу понять, где мы очутились, и призрачный след чужих феромонов лишь подтверждал мою догадку.

Стриптиз-клубы для бестий отличались от подобных заведений для людей. Если вторые делали главный акцент на том, как танцовщицы раздевались под музыку, то вот первые на несколько ином аспекте шоу. Сама я никогда в таких не была, но читала и слышала достаточно, чтобы иметь представление о том, что тут происходило по ночам. Омега могла танцевать полностью одетой, лишь иногда обнажая ту или иную часть тела, ведь зрители приходили сюда совсем за ним. Важен был запах, это был в первую очередь его танец, а тело лишь следовало за ним, добавляя в общий образ визуальную составляющую. Сперва танец начинался с легких кокетливых ноток, выдающих заинтересованность и изображающих легкий флирт, затем аромат нарастал, становился гуще и слаще, как если бы источающая его танцовщица все сильнее возбуждалась прямо на сцене. И в кульминации всего номера запах становился настолько сильным и ярким, словно танцовщица прямо на сцене испытывала бурный оргазм. В дешевых заведениях, как говорили, все это сопровождалось очень похабными движениями, в том числе и на шесте, и многие зрители совершенно не стеснялись удовлетворять себя прямо перед сценой, что нередко приводило к гормональными взрывам и последующим кровавым дракам между посетителями клуба. В более дорогих считалось хорошим тоном, если внешне танцовщица вела себя максимально скромно и намекала на происходящее лишь отдаленно, отдавая главенствующую роль своему запаху, а не телу. Высшим мастерством в танце запаха считалась полная неподвижность исполнительницы, когда ни выражением лица, ни движением она не давала понять, что чувствует, и ее феромоны говорили за нее. Танцовщиц такого уровня даже приглашали выступать на закрытых арт-перфомансах, и это считалось своего рода частью современного искусства. Однако сомневаюсь, что у Стоунов работали артисты подобного ранга.

Нас провели на второй этаж, где располагался кабинет Кэсс — из него открывался хороший вид на зал внизу и на сцену, но, попытавшись вспомнить, как это выглядело с другой стороны, я пришла к мысли, что не заметила никаких окон и что они, скорее всего, были каким-то образом замаскированы.

Внутри все было выполнено в приглушенных тонах — светло-серых, бежевых и черных. Здесь было не так много мебели, зато стены украшали картины в стиле истеричного экспрессионизма, при взгляде на которые мне стало как-то не по себе. В этих росчерках краски прослеживалось какое-то отчаяние, словно, лишенный возможности говорить, художник кричал через свою работу. Я снова вспомнила о Медвежонке, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы восстановить дыхание и взять себя в руки.