Алхимия советской индустриализации

ТРАГЕДИЯ И ФАРС: ТОРГСИН И «БЕРЕЗКА»

Исторические события, как заметил Гегель, случаются как трагедия, а повторяются как фарс. Магазины «Березка», которые с конца 1960‐х до конца 1980‐х годов продавали советским гражданам товары и продукты на «заменители валюты» – сертификаты, а затем чеки Внешпосылторга, казалось, были вторым пришествием торгсинов: как и Торгсин, «Березки» были созданы по решению руководства страны, которое в угоду экномической выгоде поступилось идейными принципами; как и торгсины, «Березки» аккумулировали валюту, плодили черный рынок, торговали на суррогатные деньги, принимали валютные переводы из‐за границы…

Однако присмотритесь пристальней – и отличие «Березки» от Торгсина будет разительным, а сходство окажется поверхностным, а то и вовсе кажущимся. Торгсин был знаком беды, и его «звездным часом» стала голодная трагедия. Львиную долю драгоценных сбережений – почти 60% стоимости всех ценностей, скупленных Торгсином за время существования, – советские граждане сдали в период массового голода 1932–1933 годов. Покупали же самые необходимые продукты, которые во все годы существования Торгсина обеспечивали львиную долю продаж. Больше половины продуктов, проданных Торгсином в 1933 году, составлял хлеб. За ним шли крупа и сахар. А вот «Березка»: согласно исследованию Анны Ивановой, московские магазины в 1970 году половину средств выручали от продажи автомобилей. Продовольствие, да не насущные продукты, а деликатесы в импортных упаковках, составляло лишь немногим более 5%. «Березки» никогда не торговали хлебом, а с 1976 года продажа продовольствия за чеки была прекращена. Да и размах у «Березки» был не тот: на пике деятельности – чуть больше ста магазинов в нескольких крупных городах против полутора тысяч торгсинов по всей стране в первой половине 1930‐х.

Торгсин был средством выживания не только для людей, но и для советского государства, которое, оказавшись в тисках валютного кризиса, правдами и неправдами собирало золото для индустриализации. Именно поэтому доля импортных товаров в Торгсине была ничтожна: государство не хотело тратить бесценную валюту на советских потребителей, ценности Торгсина шли на уплату индустриальных кредитов. Валютные доходы брежневской «Березки» расходовали на покупку импортного ширпотреба и деликатесов для продажи в самой «Березке». Государство лишь наживалось на разнице цен импорта и розничной продажи. Ассортимент «Березки» был по преимуществу импортным – бытовая техника, радиотовары, косметика, посуда, модная одежда и обувь…

Разрешив советским людям приносить иностранную валюту в Торгсин, советское руководство фактически признало их право иметь наличную валюту дома, в то время как «Березка» была демонстрацией того, что наличная валюта советскому гражданину не нужна. Ее следовало сдать в Госбанк, а не хранить по домам. За частные валютные операции в годы «Березки» по закону можно было получить высшую меру наказания – расстрел.

Торгсин был открыт для всех, у кого были валюта и изделия из драгоценных металлов, это равенство было следствием нужды, людской и государственной. В голодной крестьянской стране Торгсин – не отдельные зеркальные магазины в столицах, а как массовый феномен – стал злым, голодным, крестьянским. «Березки» же были городскими магазинами и предназначались для избранных, в основном для тех счастливчиков, которые работали за границей и получали зарплату в валюте. «Березки» стали важной частью советской системы привилегий. Их открыли для того, чтобы обладатели валюты тратили ее не за рубежом или на черном рынке, а в государственных советских магазинах. Даже то, что «деньги» «Березки» на практике были общедоступны – их можно было купить у спекулянтов, – не роднит ее с Торгсином. Всеобщий доступ в Торгсин был официально разрешен, тогда как доступность «Березки» была результатом нелегального перераспределения – работы черного рынка.

«Березка» стала фарсом номенклатурного социализма, тогда как Торгсин и его время представляли грандиозную ломку, трагедию миллионов.