Аллегро

Смирнов раскрыл. Полковник, развернувшись на переднем сиденье, одним глазом заглянул в пакет.

— Ух, ты! Шампанское!.. И виски!! — узнав две возвышающиеся яркие коробки, воскликнул он. — Французское наверное! — и тут же скривился. — Не рекомендую, голимая кислятина! А вот эта ничего! — оживился, указывая на скотч виски, но опять скривился. — Хотя тоже, Смирнов, «гэ». — И перешёл на служебный тон. — Давай сюда. В армии солдатам по уставу не положено, запрещено. У меня в кабинете пока постоят. Надеюсь, не отравлено, Смирнов, как думаешь? — вновь хохотнул. Водитель напряжённо смотрел вперёд, хотя глаза его, казалось, едва за правое ухо порой не зашкаливали… Командир ловко подхватил тяжёлые коробки, небрежно сунул их в портфель. — А там что? — кивнул на остальные, менее важные по виду упаковки и свёртки…

— Сувениры, наверное… — на глаз определил Смирнов, перебирая упаковки. — Майка, вроде… Бритвенный набор… Галстук…

— Ладно, — потеряв уже интерес, остановил полковник, — сувениры, так сувениры. Это в армии можно. С друзьями не забудь поделиться, — дружески порекомендовал он, и отвернулся… Некоторое время помолчав, громко заметил. — А цветы, это хорошо, это вовремя. Найдём применение. — И вновь к Александру, с лёгким укором. — Кстати, а что такие простые-то, лучше что ли там у них не было или ты поскромничал?

— Угу!

— И молодец! — вновь восхитился полковник. — И правильно сделал! Нечего у них клянчить. Доклянчились уже, с этими занюханными гайдарами, с кириенками-чубайсами, понимаешь. Всю страну… — машину грубо, как специально так, удачно подбросило на дорожной колдобине, не вовремя оборвав нужное определение в том точном, пусть и не высказанном, но достаточно образном определении состояния экономики страны, как и её политики на текущий исторический момент. — Да аккур-ратней, тебе говорят рули, ч-чёрт! Не тряси так на колодцах. Руль у тебя в руках или хрен? Сниму к чертовой матери с машины… Последним на дембель у меня пойдёшь!

— Виноват, товарищ полковник! Там, это… — опасливо косясь на командира, жалостливо пояснил водитель. — Притёрли нас справа.

— Ещё раз так тряхнешь, я тебя притру. И не там, а тут. Понял?

— Так точно, товарищ полковник.

— Вот так вот, — Золотарёв повернулся к Смирнову. — Значит, я думаю, так с тобой, Смирнов, поступим: выношу тебе благодарность! Это сегодня. И первое солдатское звание ефрейтор — это завтра. Поздравляю! Дальше посмотрим. И завтра же, до обеда, напишешь мне отчет о том, как там тебя встретили, что делал, с кем говорил… и всё такое прочее.

— Зачем это, товарищ полковник? Да и не смогу я завтра. Завтра мы заняты будем… с иностранным дирижёром.

— С иностранным? Это интересно. Надо посмотреть. А когда это будет, прямо с утра?

— Да, наверное.

— Эх, ч-чёрт, — огорчился командир. — Не смогу я с утра. В дивизию утром надо… на совещание. Жаль, жаль! Может, тогда после обеда заглянуть… а? Как думаешь, успею, нет?

— Наверное.

— Ну, ладно, если что, повторим репетицию. Тренируйтесь пока, репетируйте. Там видно будет.

Оббив ноги о двери солдатской столовой, достучался таки Смирнов, открыли ему. Поскреб, как говорится, там-сям, на кухне по сусекам, нашел пару кусков чёрствого хлеба, холодную гречневую кашу — правда целый черпак! — такую же остывшую, но разломанную котлету — не понятно, как всё же задержавшуюся! — тёплый ещё чай, естественно несладкий. Быстро съел всё это остывшее богатство, и уже сонный, на ходу раздеваясь, отчаянно зевая и спотыкаясь, протопал в казарму… Добрался до койки… Спокойной ночи, Родина. До дембеля еще пятьсот двадцать два дня. Пятьсот… двадцать… два-а-а-а… Хр-р-р!

Посланец мгновенно заснул…

Всю ночь Смирнову снилась девочка Гейл, почему-то с косичками и в кителе полковника, командира части. Причем, надетом прямо на голое её девичье тело. Китель был большой, огромный, как пальто, и развевался на ней, оголяя грудки, живот… от порывов непредсказуемого перестроечного ветра, как флаг… При этом она, Гейл, зазывно играла на флейте, строила глазки Смирнову, всё время игриво двигалась и исполняла танец живота. А вот ниже живота он, Смирнов, как ни старался, ничего увидеть не мог, а он старался увидеть. Даже расстроился. Так и проснулся…

«Утро красит нежным цветом стены древнего…» Задорно и весело, оптимистично и торжественно, пелось когда-то в одной советской песне в эпоху становления и развития, а может и наоборот — развития и становления… советского государства… Теперь это и не важно. Главным было в той красивой метафоре, в том нежном, как пелось в песне, свете, в оценке того цвета. Но это всё лирика, господа-товарищи, большой перебор в голове и глазах. Не красит утро, если смотреть на это с солдатской койки или из окна солдатской казармы, не красит «утро», не обманывайтесь, а ярко высвечивает серые солдатские будни, вот. И жизнь музыкантов, кстати, тоже. Но не сегодня. Потому что сегодня…

— Ну, что там? Как там?

— Ну, говори, Санька, ну!

— Рассказывай.