Альманах «Литературная Республика» №1/2013

«Марио заполняет анкету, \заполняет ответами шелковый лист.\

МЕСТО РОЖДЕНИЯ – Земля, планета, \НАЦИОНАЛЬНОСТЬ ОТЦА – коммунист».

Ирина Антонова:

«О, жизнь мгновения на снимке,\где я отчаянно бегу!\Bcл наше будущее в дымке,\И только контур – МГУ».

Г. Красников:

«Завидую, как плачется, играется, хохочется\ сегодняшнему детству – счастливым пацанам.\Не в силах угадать, который – сын уборщицы,\

Поддерживаю лозунг их «а ну-ка, пополам!»

Б. Кенжеев (о Б. Пастернаке.):

«И я смотрел, оцепенев, Хна светлый серый барельеф,\Вполне утратив чувство страха.\И понимал, что под плитой – \ песок чистейший, золотой, \В котором нет ни горсти праха».

Очень часто критика «подкупает свой критический смысл» обманчивым тезисом об «иных критериях для искусства, нежели другой человеческой деятельности». Такой тезис является верным, если он – техническая обслуга творчества. Но, игнорируя человека, она игнорирует и его творческие проявления. Техническая обслуга становится излишним, если она ориентируется на явления, а не человека. Искусство не может иметь мораль, отличную от принятой в обществе, иначе вся мораль общества будет поглощена его креном в сторону ярмарки тщеславия. Особенно это ярко видно на примере попыток объявить устаревшим пуританством старые надежные доводы об уязвимости чистого искусства. Именно такая спецмораль приводит к недопустимым медицинским операциям и чему пострашнее.

И хотя нравственность отражает человека более, чем общественное и классовое, особый характер литературы требует здесь более тонкого подхода, чем где бы то ни было: здесь идет уже общечеловеческая мораль, как власть личности над любым явлением.

Поэзия – или следствие общественной морали, или исчадие расхожего аморализма, либо озарение индивидуума, либо отражение личной деградации. Когда к музе начинают относиться с паразитарным прицелом, творческая личность вымирает, и никакое былое признание ее таланта ничего более не решает. «Студенческие революционеры» не развились далее не потому, что «рано начали», но потому, что всеобщий порыв, выдвинувший их, был глубоко незрелым желанием донельзя возвеличиться.

Даже в предыдущих стихотворных цитатах намечается трещина, хотя молодые творцы достоин уважения. А в основе вышеуказанного порыва лежало то, что иногда называют американской мечтой: любой может стать влиятельным – хотя бы всесильным трибуном-поэтом. Но ориентация на личный и только личный успех не соответствует широте поэзии как явления, преодолевающего конкретное явление и обобщающего бытие и самого автора. В условиях демократии это не так опасно. При социализме и его неуклюжих эпигонах бурьян и ярмарка тщеславия превратили личный успех в Великое, но Безликое Явление, в подлежащее без остальных частей речи. В 1970-80-х кое-кто из болтливых корифеев советской критики жаловался, что в то время как рвачи исправно трудятся, романтики бегут из тайги. В чем дело? Да романтик ориентируется на то же номенклатурное, более того, почти мистическое положение, что и поэт-трибун. Лживые тезисы профориентации того времени «высокого труда на всех не хватит, он не по вашим головкам, тягловое быдло» – не более, чем бессилие ярмарки тщеславия и хорошего общества, практическое и аргументарное. Рвач предельно конкретен, решая свою задачу, и не более. Поэзия всегда обобщает. Потому в искусстве рвач и лжеромантик неразлучны, если они там проявляются в чем-либо. Рвач и лжеромантик – явление, а не личность, поэт и поэзия. Генеалогией данного явления была, простите за тавтологию, власть явления над личностью. Выдвижение в верхи общества «мужиков», влиятельных национальных групп, ранее угнетенных, лишь укрепляло новый гнет. В условиях выпавших на страну катастроф бурьян ориентировался на явление, а не личность. Вот почему властителями дум становились персоны нередко положительные, но всегда ограниченные суммой неких условий.

В начале 1980-х бесхребетная радужная амеба литературного позерства стала императивом, сделав каждого допущенного к творчеству заложником его места. Она раз и навсегда определила, что каждый из пишущих изначально видит себя самого не как личность и поэта, а как явление ярмарки тщеславия. Не будем говорить плохо о ситуационных успехах – они все же – успехи личности.

И. Антонова:

«И взирают чужестранцы\Сквозь надменные очки,\Как впиваются в пространство\Азиатские зрачки».

Антонова живет в лирических темных аллеях, мире личного счастья и личных драм, где явления – внешнее – осваиваются внутренним миром поэта:

«И там, где кончаются клены,\И реже деревьев кольцо, \Глядит на меня с медальона\ С улыбкою юной лицо.\И столько в нем радости дерзкой,\Что я вспоминаю не раз\О девочке Оле Мещерской\Пронзающий душу рассказ».

Но и такая поэзия превращалась ярмаркой тщеславия в явление, инструмент общества.