Алмазы Джека Потрошителя

Парни в комбинезонах, если и были удивлены, то виду не подавали. Она же торопилась, зная, что Герман не одобрит. К счастью, его не было дома. И никто не мешал Милославе освобождать это место от грязи. А заодно избавляться от собственных мыслей, от воспоминаний, что нахлынули вчера, помешав уснуть, и с тех пор не оставляли.

Милослава выбиралась из их омута, повторяя слова заговора, крестилась, касаясь холодного лба горячими пальцами. И свечи трещали, но не гасли.

Когда свеча гаснет, Бог отворачивается. И тогда спасения нет.

А Милославе очень хотелось спастись.

Она выпроводила команду – в доме по-прежнему была неестественная неживая тишина – и вернулась в комнату, подумывая над новым обрядом.

– Извините, – Саломея сидела на вчерашнем месте, на самом уголке кресла. Она раскачивалась, и кресло поскрипывало. Во всяком случае, оно должно было скрипеть, и Милослава убедила себя, что слышит этот мерзкий звук крошащегося дерева. – А где все?

– Понятия не имею.

– Ясно… хорошо, наверное. Никто не помешает нам поговорить.

– Здесь?

Комната была чиста. Исчезли пятна крови, а с ними и ковер, восстановить который оказалось невозможно, и это, конечно, разозлит Германа. Он станет ворчать и поддевать Кирюшу, а тот виновато отмалчиваться, как будто бы именно он несчастный ковер испортил.

– Здесь. Наверное, лучше всего здесь. Садитесь, пожалуйста.

– Я… я не хочу разговаривать. Я устала. И у меня болит голова.

– Врете, – спокойно ответила Саломея. – Вам просто страшно. Всем бывает страшно на месте преступления. Особенно когда приходится возвращаться.

– О чем вы?

– Об Алешеньке. Расскажете?

И свечи, которые Милослава до сих пор держала в руке, разом погасли. Над ними потянулся черный дымок, вырисовывая размытую, но различимую букву.

– Я не полиция. Мне просто надо знать. – Глаза у Саломеи травяно-зеленые, как недоспелые яблоки, те самые, кислые до одури, но тем и притягательные для детворы.

В тот год яблок уродилось. Весной за белым цветом не видать было листвы. И окрестные пчелы наполняли сады, спеша собрать нектар. Ветер же долго играл лепестками, собирая их теплой летней вьюгой, закручивая в удивительном танце.

К концу июня из-под плюшевых листьев выглянули яблочки, крохотные, зеленые, с мягкими семечками внутри. А к осени ждали урожая, уже споря – сдавать его на переработку или лучше рискнуть да самим отвезти на рынок. Милослава так и не узнала, чем все закончилось с яблоками – ее собственная судьба решилась в августе.

Девушка бежала. Она высоко поднимала юбки, не то боясь измазать грязью, что летела из-под резиновых сапог, не то опасаясь запутаться.

– Стой!

Парень с легкостью перелетел через ограду. Да и сказать следует, что была эта ограда невысока – чуть больше метра. Хрустнула, зацепившись за предательский гвоздь, рубаха, и вырвался из нее клок яркой ткани. Он остался пришпиленным к забору, ситцевая бабочка с клетчатыми крыльями.

Девушка этого не видела. Она неслась, слышала собственное хриплое дыхание, и хлюпанье под ногами, и сочный хруст – ломались желтые цеппелины недозрелых кабачков. Листья их, уже подернутые сухостью, готовые отмереть, и вовсе падали, прикрывая дорожку меж грядками.

Впереди щетинились ветвями яблони.

– Стой, кому говорю!

Он был уже близко, шумный, тяжелый, неповоротливый, но все же быстрый. И выносливости у него побольше. А уж про силу и говорить не стоит.

И сбившееся дыхание выровнялась. Страх подхлестнул. Вырвавшись с кабачкового поля на луг, который шел в горку, к станции, девушка прибавила в скорости.

– Дура! Догоню…

Не догонит. Или убьет. Выбор невелик.

За яблонями вытянулась колея железной дороги, на которой уже показалась бурая туша состава. Грузовой, он тянулся медленно, взрыкивая и выплевавая клубы черного дыма. Скакали нанизанные на нить цистерны.

Она взбежала на пригорок за мгновение до поезда. В лицо дыхнуло жаром, железом и прогорклым маслом. Сердце колотилось: не успела!

Цистерн великое множество. Бурые и зеленые, крашеные и облезлые, с клеймами на боках, они тянулись от горизонта и до горизонта. Колеса терлись о рельсы, скрежетали. Мелькали деревянные засовы на воротах вагонов, и она будто бы слышала, как дребезжит внутри их содержимое.

Не успела.

Парень, заметив, что деваться жертве некуда, перешел на рысь. Бег его стал вальяжен, и только левый локоть то и дело выдавался назад, словно бы парень кого-то отпихивал. Правая рука сгребла в жменю полы рубахи, под которой просвечивала застиранная тельняшка.

– Ну че, добегалась? – спросил он и сплюнул под ноги. Поднимался на пригорок медленно, явно наслаждаясь моментом. – Куда взбрыкнула, дура?

А вагоны шли и шли. Дребезжали.

– Не подходи, – решилась девушка и сделала шажок к поезду. – Брошусь.

– Дура!

– Вот увидишь – брошусь!

Она вцепилась в свои плечи, крепко, до боли, до будущих синяков, и губу прокусила. По подбородку поползла гусеничка крови.