Алмазы Джека Потрошителя

– Уже совсем скоро… вчера ему стало плохо. У нас человека убили. Гадалку. – Она рассказывала, проводя пальцем по поверхности чашки, вырисовывая над нею удивительные узоры, как будто наколдовывая себе будущее. – Помнишь, я рассказывала о ней? Мерзкая особа. Но жаль… заметь, раньше я бы выразилась проще. А теперь вот вежливо… вежливая речь – это тоже признак.

– Чего?

– Положения. Герман думает иначе. Но Герман – неандерталец.

Иногда ему начинало казаться, что эта женщина, умная, хитрая и жестокая – иллюзий он не питал, – обитает в собственном мире. Ее фантазии искажали реальность, а она словно и не замечала.

– А у тебя получится. Только надо подождать.

И все-таки она не удержалась, коснулась его щеки, и это прикосновение значило больше, чем все произнесенные слова.

– Давай уедем, – предложил он, зная ответ. Он получал его десять, двадцать, сто раз, но не смел отказаться от вопроса, движимый безумной надеждой, что вот сейчас, именно сегодня…

– Нет, милый. Мы же говорили. – Она не разозлилась, скорее опечалилась такому упрямству. – Мы не сможем убежать. Он не простит. А если и простит, то… что дальше? Моя квартирка? Существование на зарплату? Подработки по вечерам? Экономия? Штопаные колготки? Я ненавижу штопаные колготки.

Принесли блинчики с клубникой и сливками. Красные ягоды, присыпанные сахарной пудрой, выглядели слишком совершенными, чтобы быть настоящими. Ему не хотелось есть, но она волновалась, что он плохо питается. И сейчас вот смотрела внимательно, следила за тем, как он разрезает чертов блинчик, и морщилась, когда тупой столовый нож скользил по фарфоровому дну тарелки.

– Убийство нам на руку… Нет, мне, конечно, жаль ее, но теперь-то ничего не поделаешь. – Она не испытывала сожаления, более того, воспоминания о женщине, которая пришла в чужой дом, желая распотрошить старые тайны, вызывали лишь злость. – Поэтому надо использовать шанс.

Жизнь когда-то научила ее, что шансы не даются просто так и что держаться за них надо зубами, когтями и приобретенной свирепостью, которая появляется у брошенных собак и отвергнутых женщин.

– Я волнуюсь за тебя. – На его губах осталась пудра, и женщина протянула салфетку.

– Все будет хорошо.

– Нет. Ты так говоришь, потому что… потому что тебе важнее этот дом. Место. Деньги. Что я для тебя? Игрушка!

Он был прав и не прав. Деньги для женщины значили мало сами по себе – она очень боялась привязываться к деньгам. А вот место… положение… роль…

Все играют роли. Главное – выбрать правильную. И заглянув в светлые, такие детские глаза спутника, женщина пообещала:

– Все будет хорошо.

– Герман Васильевич, я настоятельно рекомендовал бы вам госпитализацию, – врач говорил, склонившись над бумагами. Он широко расставил локти, словно опасался, что Гречков прочтет записи – видимо, весьма тайные и потому неразборчивые.

Подобные мысли появлялись в голове Германа Васильевича, чтобы тотчас исчезнуть. Странная пустота, не свойственное прежде равнодушие наполняли все его такое огромное и такое хрупкое тело. Он глядел на бумаги, на доктора, примечая, что и тот нездоров – желтоват, измят, словно пережеван. И белый халат, накрахмаленный и жесткий, сидит на нем криво.

– В больничку… потом как-нибудь.

Прежде Герман Васильевич просто заткнул бы этого нелепого человечка рыком, а то и взглядом. Теперь же вдруг стало неудобно.

– Ты мне выпиши чего-нибудь, – Гречков погладил сердце, которое чувствовал остро, живо. Оно то колотилось, вызывая дурноту, то вдруг затихало. А ночью он проснулся оттого, что сердце молчит. Во всяком случае, именно так ему показалось. И он, напуганный, принялся шлепать себя по груди, пришептывая:

– Давай же…

И сердце зашевелилось. Позже, конечно, Гречков осознал, что все-то ему привиделось. И остановившееся сердце, и страх, и Полинкино пустое место. Не бывало такого, чтоб Полинка уходила. Не ночью.

Не от него.

А доктор, вдруг осмелев, выпрямился и заговорил:

– Герман Васильевич, вы всегда игнорировали мои советы, и, к своему стыду, я с этим мирился. Но сейчас… ваше состояние еще не критично, однако кризис способен наступить в любой момент. Малейшее волнение спровоцирует инфаркт. А в вашем возрасте, в вашем состоянии не так легко будет с ним справиться. Я настаиваю…

– Вчера в моем доме убили человека, – Герман Васильевич вцепился взглядом во взгляд врача.

Вот ведь дело, врач за последние пять годков не менялся, а Гречков не помнил его имени. На двери-то табличка была, и на халате тоже, однако зрение отказывало, и сколько ни пытался Герман Васильевич прочесть написанное – не получалось. Буквы плыли.

А зрение-то у него хорошее. Единица. Была когда-то.

– Убили. Ножом. Кровища… Сколько в человеке крови? Говорят, что четыре литра… по-моему, больше. Всю залу залила. И на меня брызгало. Я не слабонервный, но тут чего-то… нехорошо.

Он снова потер грудь, прислушиваясь к ритму.

– И вот ведь ладно бы, чтоб чужие… свои же. Всех знаю. А выходит, что и не знаю. И как быть-то?

– Оградить себя от стресса, – сказал врач, глядя уже с жалостью. – С убийством пусть полиция разбирается.