Алый камень

Профессор Университета Кентукки Кэтрин Рид найдена мертвой в своем доме.

Я пропустила эти слова мимо ушей. Убийство. В живых остался сын Теодор Рид.

Другая статья.

Брайан Рид покончил жизнь самострелом.

Его родители погибли. Самоубийство. Остался в живых сын Теодор Рид.

Эмоции застывают, как мяч для гольфа, застрявший в моем горле. Мои руки перебирают каждую вырезку. Я не могу поверить словам, выпрыгивающим со страницы.

Брэкстон Эймс арестован по делу об убийстве Кэтрин Рид.

Другая статья.

Анонимный спонсор оплачивает похороны профессора университета Кентукки Кэтрин Рид и жертвует два миллиона долларов в мемориальный фонд…

Я должна уйти. В другой жизни, в той, где у меня не было близкой даты смерти, где у меня все еще был доступ в Интернет, где я чувствовала бы себя заинтересованной в исходе всего этого… в той жизни секреты Теодора Рида поглотили бы меня.

Мне нужно уйти.

— Всегда есть следующая жизнь, — бормочу я про себя, закрывая и запирая крышку сундука, как и свое болезненное любопытство.

О БОЖЕ МОЙ!

Я умерла. Мне закрывают рот рукой, в груди как будто только что взорвалась граната, а большая рука, обхватившая мою талию, прижимает меня спиной к твердому телу. Мой рак, должно быть, злится, что у него нет возможности украсть мою жизнь.

— Почему ты здесь? — шепот у моего уха — это Теодор Рид из моего первого дня на острове Тайби. Это порождение мести и убийства. В этих объятиях нет страсти и еще меньше надежды на то, что мои легкие снова получат кислород.

Мозолистая лапа, закрывающая мне рот, не дает мне ответить, так как слезы вырываются на свободу. Он собирается убить меня. Мои инстинкты были правы.

— Ты собираешься кричать? — от его голоса у меня дрожат колени.

Я качаю головой.

Его рука разжимает мой рот.

— Ты открыла его?

Я сглатываю волну за волной страха, пока он прижимает меня спиной к своей груди.

— Нет, — шепчу я, не в силах найти свой настоящий голос. — Он заперт.

— Ты лжешь.

— Все — ложь. — Мой голос разума намного медленнее, чем моя вокальная импульсивность.

— Открой его.

— У меня нет…

— ОТКРОЙ ЭТОТ ГРЕБАНЫЙ ЗАМОК!

Нормальные люди, живущие защищенной жизнью, убеждают себя в том, что они никогда не смогут умереть от руки любовника. Я знаю мужчин, которые убили своих жен, матерей своих детей, потому что те открыли не тот ящик в шкафу или вернулись домой из супермаркета на тридцать минут раньше. Я не питаю иллюзий, что Теодор Рид не убьет меня.

Я разжимаю сжатую в кулак руку, чтобы показать булавку, которую я использовала. Его тело прижимается к моему, как будто, несмотря на правду, которую он знал, подтверждение того, что я действительно вторглась в его личную жизнь, все еще посылает небольшую волну гнева — возможно, даже разочарования — по его телу. Он ослабляет свою хватку.

Я делаю шаг вперед и отпираю сундук, но не открываю его.

Раскаяние. Это все, что я сейчас чувствую. Мой путь к тому, чтобы найти лучшую часть своей души и жить этой жизнью столько, сколько мне осталось, провалился. Я — воровка. Тео был прав. Любопытство погубит кошку.

Я не могу заставить себя повернуться и посмотреть на него. Последнее, что я помню о его лице, — это ухмылка признательности за мое обнаженное тело, стоящее перед ним. В нем было что-то невинное, прекрасное и достойное того, чтобы хранить его вечно. Это единственное воспоминание, которое мне нужно.

— Открой его.

Я открываю. Не стоит моих усилий, чтобы шокированно смотреть на содержимое. Он знает, что я знаю.

Опуская руку в сундук, ожидая, не остановит ли он меня, я тянусь к пистолету. Почему он не останавливает меня? Он не двигается, ни на дюйм. Может быть, он уже держит пистолет у моей головы, а я просто не повернулась, чтобы увидеть это.

— Мне жаль, — шепчу я, обхватывая пистолет рукой. Я никогда не держала оружие. Мой отец никогда не хотел, чтобы я стала таким вором. Я закрываю глаза, позволяя своей ладони привыкнуть к холодному металлу рукоятки. — Я не должна была переступать эту черту. — Мои глаза крепко зажмуриваются, выжимают еще больше слез, когда я поднимаю пистолет. — Я любила каждую минуту нашей лжи. — Мой палец обвивается вокруг спускового крючка, а тупой край дула целует мой висок.

Каждый плохой поступок, который я когда-либо совершила, каждая неудача, каждый момент горя, каждое слово о моем смертельном диагнозе рака и украденном будущем обрушивается на меня как поток негатива, который тянет меня под себя, оцепеняя мои чувства.

Пошел ты, рак.

Я нажимаю на курок.

Ничего.

— Господи, мать твою! — Он вырывает пистолет у меня из рук.